Цветы были шикарны, но в них крылся траурный смысл, которым мы их наделили, не сговариваясь. И предназначены они были вовсе не для любимой учительницы – оттого что Грета была под секирой, отношение к ней не изменилось.
Грета жила в пятиэтажке неподалёку. Мы поднялись на третий этаж и позвонили в дверь.
– Входите, входите, дверь не заперта, – послышалось из комнат.
Часть из нас осталась на лестничной клетке, а оставшиеся гуськом прошли через малюсенькую прихожую в гостиную.
Гостиная напоминала коробку, заполненную так, что пространства для гостей почти не оставалось. Половину её занимала разложенная софа, напротив которой стояли стол со стульями и телевизор.
– Проходите, – повторила Грета.
Мы едва разглядели её на постели. В школе она была у всех на виду, а здесь просто потерялась в простынях и подушках.
– Здравствуйте, как же я рада, что вы пришли, – сказала Грета совсем домашним, новым для нас тоном.
Всю дорогу к ней мы пытались понять, как же показать ей наш последний урок, предназначенный вовсе не для её глаз. Для неё бы мы сделали что-то формальное, типа того, что сделал «А» класс, или что-то на немецком, а если и на русском, то уж точно не о любви. Грета и любовь были для нас две вещи несовместные. Мы абсолютно не ожидали, что сухая немка преобразится в жену, мать и бабушку…
На стене висели портреты её семьи, и мы стали разглядывать их, пытаясь определить, кто кому приходится. Грета заметила наш интерес.
– Это мои родители, – пояснила она, указывая на крайнее фото слева. – А справа от них – родители мужа. Их расстреляли в Бабьем Яре вместе с его младшими братьями. А он был на фронте в это время. Моих расстреляли под Одессой, а меня укрыли соседи… А на столе фотографии наших детей и внуков. – Она улыбнулась.
– Расстреляли. Вот сволочи! – рубанула Феля. – И как же это вы смогли их язык учить после всего?
– После всего и решила учить… Думала, что ещё сумею пригодиться родине и отомстить…
– Тяжело, наверное, такое на сердце держать, – вздохнула Ольха.
– Поначалу невыносимо было, это правда.
– А потом? – спросила Ритка.
– А потом… Потом любовь, девочки. Она раны залечивает. Мы с Исааком Аркадьевичем как встретились, так до сих пор неразлучны, – сказала она как-то даже застенчиво.
Это всё, что требовалось. Слова Греты подействовали как катализатор, и мы взлетели на этой волне, проведя урок на одном дыхании. Это был совершенно другой урок – урок, в котором любовь побеждала войну, потери и смерть. В котором из романтического чувства она вырастала в самое главное жизненное начало, в средоточие веры и оплот надежд.
Участники менялись местами с теми, кто ожидал своей очереди на лестничной клетке, и это превращало движение в бесконечный конвейер, направленный к вершине – монологу Джульетты.
В окружении портретов убитых родственников Греты «Что в имени?» неожиданно прозвучало как прозрение человека перед стихией бесчеловечности, породившей Бабий Яр и другие ужасы войны с её расправами над теми, чьё имя вносилось в чёрный список. Монолог стал той нотой, на которой разговор устремлялся в сферу наивысшей гуманности.
– Спасибо, – после продолжительной паузы сказала Грета. – Спасибо.
– И вам спасибо, – заговорили мы наперебой. – Простите нас, простите. Мы не хотели. Мы не думали, что…
Грета подняла руку:
– Подождите. Я должна вам сказать. Я должна вам сказать. Вы вступились за учительницу, которую любили. Правильно, наверно, вступились. Я действовала с точки зрения учебного процесса. Вы действовали с точки зрения любви. Вы не предали её. Не забыли. Не выбросили из сердца. Оставайтесь такими. Не предавайте тех, кого любите…
Мальчишки внесли букет роз, который вдвое увеличился в миниатюрном пространстве гостиной.
Грета всплеснула руками:
– Красота какая. А у меня даже вазы такой нет. Ребята, там в кухне высокая кастрюля на полке. Налейте воды и поставьте цветы.
Когда всё было готово, мы поставили цветы в кастрюле на стол перед Гретой.
– Поправляйтесь, – пожелали мы ей нестройным хором.
– Вы ведь поправитесь, правда? – спросила Курица, у которой глаза были на мокром месте.
– Обязательно. Летом оздоровлюсь, а с осени уже буду преподавать, – заверила её Грета.
Курица издала вздох облегчения и порывисто обняла Грету, чуть ли не запрыгнув на софу.
– Курица, ты поосторожней там! Человек всё-таки после операции, – одёрнула её Ритка.
– Ничего, ничего, – сказала Грета, счастливо похлопывая Курицу по спине. – Всё будет хорошо.
Мы вышли от Греты. Светило яркое солнце. Мы и не подозревали, что так распогодилось. Квартира Греты выходила на теневую сторону, и нам казалось, что утренняя пасмурность не рассеялась. Несколько кварталов мы прошли, переваривая впечатления и жмурясь от солнца.
– Ну, что, куда теперь? – спросил Сокол, когда мы дошли до школы.
– Может, на пляж? – предложил Кучер, поглядывая на Ройтманшу.
– Вода ещё холодная, – возразила Кошелева.
– Лизок, так мы ж не купаться, – усмехнулся Зелинский. – Ни плавок, ни купальников у нас всё равно нет. Пойдём побродим по песку, море послушаем.
И мы отправились к морю.
Экзамен по физике
Неженатый энергичный зеленоглазый Юлий Самуилович покорял сердца не только старшеклассниц. По общим наблюдениям, к нему в подсобку захаживала молодая математичка Лялечка, немного задерживаясь. Сам Юлий Самуилович ничем таким не интересовался. Его светлая голова была набита формулами нешкольного формата. Ходили слухи, что ему препятствовали в получении места в институте, и он временно устроился в нашу элитарную школу. Представьте себе эту жизнь учёного от Бога, который, вместо того чтобы заниматься научной работой, вынужден был каждый день растолковывать беспросветам вроде нас азбучные истины!
Не то что бы я не дружила с физикой. Физика как раз была мне интересна, и если бы Юлий Рафаилович узнал, что мой будущий муж будет учиться на физфаке, он, наверное, нашёл бы более оригинальный, чем в учебниках, способ раскрыть передо мной красоты таинственного мира физики. Но ЮР не знал формулы будущего и поэтому возложил это бремя на плечи моего грядущего мужа. Зато моя подруга Янка, влюблённая в водителя троллейбуса, без труда врубалась во все формулы. Она шла на золотую медаль и секла моментально все тонкости физики, химии и алгебры с геометрией.
ЮР был наглядным пособием по еврейскому счастью. Мало того что он преподавал таким балбесам, как половина нашего класса, так ещё его назначили нашим классным руководителем. Это случилось после скандала с нашей бывшей классной, которой мы объявили бойкот.
ЮРу некуда было деваться. Ему нужно было отработать в школе и получить хорошую характеристику, чтобы устроиться в институт. Мы его жалели всем сердцем, но идти против себя не могли. Мы не могли притворяться, что очарованы его физикой, чтобы он не дай бог не поверил и не утроил свой энтузиазм. Нет, ЮР не должен был смотреть на жизнь сквозь розовые очки. Он должен был идти к своей цели и добиваться её ежедневно.
На уроке физики в десятом классе я стояла в углу, потому что мой скучающий вид отвлекал некоторых одноклассников, которые то и дело пытались меня подбодрить словом, мимикой или жестом. Юлия Рафаиловича это бесило. Он не мог понять, что кроме физики есть ещё и дружба, и братская поддержка, и много всего другого, чему мы пытались его научить перед его вступлением в большую жизнь.
ЮР понимал наши старания превратно. Ох, лучше бы он вообще не обращал на меня внимания и расписывал бы доску своими формулами до звонка, стоя спиной к классу. Но нет! Он ставил меня в угол, а наказанным был сам. Как только я оказывалась в углу, даже тот, кто не отвлекался, начинал периодически поворачивать туда голову. Я стояла тихо, смиренно, как кающаяся грешница, и выдержать этого зрелища не мог даже ЮР. Однажды во время очередного стояния в класс вошла директриса по какому-то вопросу. На обратном пути она вдруг узрела меня, ученицу с довольной приличной репутацией.
– Что ты там делаешь? – спросила она, подняв брови.
– Стою. Наказана, – смиренно отвечала я.
– За что?
– За плохое поведение, – так же смиренно призналась я.
Она обернулась к Юлию Рафаиловичу:
– Юлий Рафаилович, посадите её на место, она
