культурой»[440][441]. Люди приходят к вере в Бога не благодаря долгим и тщательным размышлениям: просто они заражены мощным мемом. Так или иначе, цель этих рассуждений – подорвать интеллектуальную легитимность веры в Бога, показать, что сама по себе она не является чем-то интеллектуально убедительным и дело просто в том, что мем Бога умеет эффективно инфицировать людей.
Разумеется, то же самое умозаключение справедливо и в отношении мема «атеизма», хотя Докинз каким-то образом умудряется упустить этот момент, не используя меметический подход применительно к механизмам распространения неверия. Возможно, причина в том, что Докинз убежден в научной корректности атеизма, однако, по мнению других, атеизм – это такое же верование, как и все остальные, и следовательно, он тоже нуждается в объяснении. Модель Докинза требует, чтобы и атеизм, и вера в Бога рассматривались как меметические феномены, поэтому в данном отношении и то и другое должно быть или в равной степени легитимно, или в равной же степени нелегитимно.
Проблемы этого подхода очевидны. Если все идеи являются мемами или проявлениями мемов[442], Докинз оказывается в неудобном положении, так как вынужден признать, что и его собственные идеи – следствия мемов. Научные идеи в таком случае – это тоже один из примеров воспроизводящихся в человеческом сознании мемов. Такой вывод совершенно не соответствует целям Докинза, и он ловко его обходит: «Научные идеи, как и все мемы, подвержены своего рода естественному отбору, и на первый взгляд здесь можно усмотреть сходство с вирусами. Но силы отбора, проводящие проверку научных идей, не произвольны и не капризны. Это строгие, хорошо отточенные правила, и они не благоприятствуют бессмысленному своекорыстному поведению»[443]. Пытаясь выторговать для себя особые условия, Докинз делает неуспешную попытку избежать попадания в собственную ловушку. Всякий, кто знаком с интеллектуальной историей, немедленно распознает этот ход рассуждений: все ошибаются, но не я; мои идеи свободны от тех законов, которым, как я думаю, подчиняются другие идеи; это дает мне возможность отбросить их и возвести на пьедестал мои собственные догмы.
Зададимся вопросом, а почему соответствие критериям научности дает право считать мем «хорошим» или «полезным»? По идее, хорошим или полезным мемом можно было бы назвать тот, который, например, способствует гармонии, дает чувство сопричастности или увеличивает продолжительность жизни. Эти критерии кажутся гораздо более естественными и очевидными для «хороших» мемов. Но поразмыслив еще немного, мы обнаружим, что нет никаких «естественных» критериев. Мы решаем, нравится нам мем или нет, и затем соответствующим образом его оцениваем. Если вам близка религия, это «хороший» мем, если нет – «плохой». В основе рассуждений Докинза лежит порочный круг, который отражает его собственную субъективную систему ценностей[444]. Идеи, которые Докинз не одобряет (например, веру в Бога) он причисляет к «вирусным»; идеи, которые ему близки, он таковыми не считает. Очевидное отсутствие объективности в этих оценках удивляет, тем более что Докинз, похоже, находится в блаженном неведении относительно собственных скрытых намерений и степени их влияния на его рассуждения.
К идее «Бога как вируса» мы вернемся чуть позже в этой же главе. А сейчас рассмотрим те проблемы, которые помешали мему стать инструментом научного исследования. Я более подробно остановлюсь на происхождении докинзовской концепции мема, коснусь тех серьезных трудностей, с которыми сталкивается эта идея, и далее перейду к обсуждению позднейшего представления Докинза о Боге как «о вирусе разума».
Трудности, которые не ограничиваются предполагаемыми религиозными мемами, можно сформулировать следующим образом:
1. Нет никаких оснований полагать, что культурная эволюция подчиняется дарвиновским законам или что эволюционная биология обладает какой-то особой объясняющей силой, когда речь идет о развитии и передаче идей.
2. Прямые, непосредственные доказательства существования мемов отсутствуют. В лучшем случае эту идею следует понимать в инструменталистском смысле, как полезный способ смотреть на вещи, который не обязывает считать мем чем-то «реальным».
3. Понятие «мем» основывается на сомнительной аналогии с геном, но в реальности не отвечает возложенным на него теоретическим задачам.
4. Мем не годится в качестве объяснения. Известные нам наблюдения вполне могут быть объяснены другими моделями и механизмами.
Подчиняется ли культурное развитие законам дарвинизма?
Мой интерес к интеллектуальной истории проявился примерно в то же время, когда Докинз опубликовал «Эгоистичный ген». Впервые об идее мема я услышал в 1977 году и тогда нашел ее чрезвычайно захватывающей[445]. Эта идея, казалось, открывала новые горизонты для изучения интеллектуального и культурного развития с использованием фактических данных. Откуда взялся мой оптимизм по отношении к концепции мема? В то время я только начинал заниматься историей идей; позже это станет одним из моих основных интересов. В особенности меня занимало развитие религиозных идей во времени, а также факторы, влияющие на то, как эти идеи развиваются, видоизменяются, принимаются или отвергаются, а в некоторых случаях медленно погружаются в забвение.
Я полагал, что концепция мема даст мне возможность создавать надежные модели интеллектуального и культурного развития, основанные на наблюдениях. Однако, приступив к исследованиям, я обнаружил, что повсюду сталкиваюсь с серьезными препятствиями.
Самым важным из них было осознание того, что дарвинизм, похоже, не приспособлен для описания процесса культурного и интеллектуального развития. Исследуя «золотой век» атеизма (1789–1989 гг.) я был поражен тем, с какой целенаправленностью идеологи этого движения обращались к атеизму таких авторов, как Ксенофан (ок. 570 – ок. 475 гг. до н. э.) или Лукреций (ок. 99 – ок. 55 гг. до н. э.). Возрождение столь древних атеистических идей происходило не само по себе; эта деятельность проводилась для достижения определенной цели. Процесс носил ярко выраженный телеологический характер, был подчинен конкретным целям и намерениям, которые, согласно ортодоксальному дарвинизму, нельзя принимать во внимание при объяснении эволюции.
То же самое можно наблюдать и в одном из наиболее примечательных периодов истории западной культуры – Ренессансе. Начавшись в XIII веке, он пришел к своему расцвету на протяжении последующих двух столетий[446]. Распространяясь из Италии на север Европы, это движение вызывало значительные изменения везде, куда приходило. Его влияние было огромным. Например, благодаря ему готический стиль в архитектуре уступил место классическому, значительно изменив облик западноевропейских городов[447].
Почему это произошло? Чем можно объяснить столь радикальную творческую переориентации европейской культуры? Поскольку истоки и развитие Возрождения изучены хорошо, эта эпоха представляет собой идеальный и, более того, критически важный случай для применения меметической теории.
Согласно новаторской работе Пола О. Кристеллера (1905–1999) основой Ренессанса является критическое переосмысление культуры Древнего Рима (и в меньшей степени Греции, а точнее Афин)[448]. Вдохновленные остатками классической цивилизации Италии, теоретики Ренессанса выступали за
