бы не худо! Что же ты думаешь отвечать матушке?
– Я? Я напишу, что как мы проведем лето вместе, то обо всем лично поговорим и решим.
– Ну, если так, предсказываю вперед, она будет управлять твоим имением. Матушка станет доказывать, как невыгодно заниматься этим заочно, будет говорить, до чего доводят приказчики, как они разоряют и прочая, и прочая, найдет, что сказать!
– На заочное управление ей нельзя будет ссылаться, потому что я выйду в отставку. Но если она станет требовать непременно имения, разумеется, я уступлю, уважая материнскую волю.
– Будь я на твоем месте, никому в мире не согласился бы отдать свою собственность, на которую не имеют права.
Появление Пшемафа прекратило разговор между братьями.
– Слышали о прорыве? – спросил Александр.
– Да! – отвечал черкес. – Надо было ожидать этого, нынче курбан-байрам [77]. Собравшись праздновать, нельзя черкесам не попытать воинского счастья!
Чем же им полакомить желудки, как не отбитою барантою? Они так бедны, что без этого им и праздник оставался бы все тем же постом. Впрочем, я уверен, этот прорыв был от Али-Карсиса.
– И я то же думаю, – сказал Александр, – однако он проворен! Давно ли здесь был?
Николаша в свою очередь сделал замечание, что если б была его воля, он истребил бы картечью всех черкесов, а тех, которые достались бы ему живьем, беспощадно бы перевешал.
Пшемаф в таких случаях всегда молчал, но тут не вытерпел и сказал:
– Это, Николай Петрович, все новоприезжие так говорят, и да простит им Бог вред, который они делают этими необдуманными отзывами здешнему краю и России. С приезжающих сюда новичков я, если б был начальником, брал бы подписки – никогда не изъявлять здесь подобных мнений и не произносить пустых угроз. Хотите ли, я скажу вам причину побега Дунакая в горы? Один подобный вам филантроп, которого не хочу называть, рассердившись на него по пустому обстоятельству, начал отзываться точно как вы, Николай Петрович; говорить, что всех горцев надо перебить да перевешать, что иначе порядка здесь не будет; и пошел рассуждать в этом смысле… да в заключение прибавил: «Да я – этого негодяя!.. да я его!.. да я пойду с своими казаками, окружу его деревню, сожгу его дом, пленю его семейство, схвачу и отдам в солдаты…» Мы с вами знаем, что он не может и не смеет этого сделать: но черкесы не знают. У них сказано – и сделано. Пустые угрозы им непонятны. Дунакай узнал как-то об его гневе, испугался хвастливых стращаний скорого на язык молодца нашего: мысль о возможности быть отданными в солдаты приводит в трепет всех горцев; и вот Дунакай бежал за Кубань. Теперь непременно пойдет потеха. Видите ли, какую можно заварить кашу неосторожными рассуждениями вроде тех, в какие вы пускаетесь. Правительству и начальству нельзя держать за язык каждого новоприезжего философа; но каждый, если не по благоразумию, то по расчету личной выгоды и общей безопасности должен бы взвешивать свои слова. Лучше бы вы и все, которые готовы давать свое мнение о здешнем крае, говорили о доставлении этим племенам мирных занятий хлебопашеством, промышленностью, торговлею, об обеспечении им безбедного существования, а не о резании и вешании: такие отзывы, раздаваясь со всех сторон, произвели бы лучшее впечатление в черкесах, поселили бы в них доверие и надежду, подали бы хорошие идеи…
Дверь отворилась.
Отец Иов вошел в комнату проститься со своим приятелем. Он ехал в Черноморию к полку.
Тщетно уговаривали его все присутствующие остаться до утра, ссылаясь на опасность выезжать вечером; рассказывали ему о случившихся прорывах; но священник не внял советам и уехал.
Два дня спустя в станице заговорили о насильственной смерти отца Иова, которого тело найдено было на дороге. О появлении черкесов однако ж не было слышно. Казаки толковали между собою об этом различно.
Такая весть погрузила Александра в глубокую печаль.
Едва кончилась речь об этом, как ему доложили, что приезжий пехотный офицер желает с ним видеться. Его просили войти.
– Позвольте вас спросить, – сказал он, войдя и обратясь к Александру, – вы ли капитан Пустогородов?
– Я, что вам угодно?
– Полковой командир, пользуясь моим отъездом в Ставрополь, куда я послан за жалованьем для полка, поручил мне вручить вам вот это письмо и деньги, найденные в полковом ящике после почтенного нашего священника, отца Иова. Вместе с деньгами лежало письмо к полковому командиру, в котором священник просил его, в случае смерти, доставить немедленно деньги к вам, объясняя, что у вас его ручное распоряжение насчет суммы, равно и расписка, выданная мною, когда я принял его деньги для хранения. Не угодно ли вам будет возвратить мне эту расписку и уведомить полкового командира о получении от меня денег, в ответ вот этой бумаги?
Тут офицер подал пакет, в котором была бумага при довольно значительной сумме.
– Сейчас.
Александр со стесненным сердцем распечатал письмо отца Иова.
Священник просил отправить деньги в ломбард, а билет доставить к его сыну – если он жив, если же нет, употребить означенную сумму на богоугодные дела, по усмотрению Александра.
– Скажите, пожалуйста, каким образом погиб этот благочестивый, редкий человек? – спросил Пустогородов у приезжего.
– Он найден проколотым в грудь кинжалом в нескольких местах; причетник также был убит. В убийстве подозревают подводчика. Отец Иов, не найдя на почте лошадей, нанял везти себя женатого солдата из казанских татар [78], известного негодяя. Татарин этот, зажиточный человек, теперь не отыскивается. Должно полагать, что он, совершив преступление, бежал за Кубань или взят черкесами в плен. Все знали, что у отца Иова есть деньги, а причетник, выезжая из станции, был, говорят, пьян. Татарин, отправляясь со священником, занял у товарищей денег, чтобы купить рыбы в Черномории [79] и привезти для продажи на Линию [80]. У жены его не нашлось ни копейки, хотя всем известно, что у них всегда водились деньги. Вещи священника все целы, карманы пусты, шкатулка найдена отпертою, с ключом в замке, но в ней ничего нет.
Получив расписку и бумагу от Александра к полковому командиру, офицер уехал.
– Здравствуйте, Александр Петрович! Как ваше здоровье? – молвил вошедший знакомый уже нам старик полковник.
– Лучше, благодарю вас, полковник! – отвечал Пустогородов, – а я только что к вам собирался о многом переговорить.
– Хорошо, только не теперь. К вам будет сейчас Али-Карсис; мне дали знать с переправы о его прибытии – послушаем, что он скажет. Я видел одного из моих лазутчиков – преестественного плута! Хоть он бессовестно лжет, но случается,
