– Друг друга-то не поубивали?
– Вот это самое удивительное! Думаю, просто прецедента не было. А если бы какая-то кикимора случайно другой по башке засадила?.. Там бы такое началось!
– Кабак-то приличный был? Не жалко?
– Нормальный кабак. Но ученая сучка почему этот ход придумала? Узнала, что он закрывается на капитальный ремонт и наша вечеринка там последняя.
– Но деньги наверняка слупили по полной программе?
– А то! Но, атаман, я баб после этого опасаюсь… Как вспомню, как пьяная в дупель малолетняя ссыкуха в бриллиантах долбит битой унитаз!.. А рядом бабища под шестьдесят, с жирной спиной, вся в золоте, писсуар колошматит!
– Как же они потом облегчались-то спьяну? Если все побили?
– Это, атаман, отдельная песня, – мечтательно вздохнул Мотя. – Мы их сначала предупреждали: туалеты пожалейте, а ну как самим приспичит! Куда там! Потом уже те, у кого мочи терпеть не было, среди обломков и луж пристраивались, как последние бомжи и бомжихи. Но разнести сортир их несло неудержимо!
– Ладно, давай заканчивать эти воспоминания лучших лет, – жестко оборвал Мотю Шкиль. Он знал, что эти истории могут продолжаться бесконечно. – Сам ты никогда не кончишь, если тебя не остановить! Что с комсомолкой делать будем?
– Она, между прочим, комсомолкой никогда не была. И очень этим гордится.
– А жаль! Вот и выросло безыдейное создание. Никакого представления о гражданском долге.
– Ну, идей там, положим, хватает. Дурацких. С избытком – аж девать некуда, потому что сегодня на них спросу нет. Ей все чистая и светлая любовь мерещится. В общем, как упоительны в России вечера! Ну что тебе мои порывы и объятья?!. Конечно, ей при таком раскладе заяву в ментовку писать западло!
Шкиль поморщился. Он не любил всю эту феню, хотя и сам иногда пользовался ею. Но только при большой нужде или чтобы подчеркнуть иронию.
– Так поработай с родителями. Родители у нас имеются?
– А черт их знает! Хотя любопытно посмотреть, кто это в наши времена умудрился такую Алинушку вырастить! Может, они ее вообще из дома не выпускали?
– Работать надо, Мотя, работать, а ты мне тут постсоветские нравы описываешь! Я их, знаешь, тоже повидал.
– А может, в газетке статью тиснуть? У меня и заголовок есть – «». Позвоните нашим людям в редакцию – пусть распишут, что сотрудник прокуратуры смотрит юным девицам под юбки. А прокурор Туз молчит, чем покрывает позорные деяния своих сотрудников.
– Эх, Мотя, отстал ты от жизни, мой юный и непорочный друг. Ты и не заметил, что времена переменились и сегодня редактор сто раз подумает, прежде чем Туза тронуть? Потому что у газеты есть владелец, а у этого владельца, как ты понимаешь, плохая кредитная история. И больше всего он не хочет, чтобы прокуратура или кто-то другой по ее заданию в этой непростой, а местами и просто темной истории копаться начали. Да и вообще – зачем ему с Тузом отношения портить? С какой радости?
– Так что, атаман, хана?
– Для дураков и лентяев всегда хана. Для них хороших времен не бывает. А мы же с тобой не дураки! Во всяком случае, я за собой такой грех пока не находил. Ты давай с заведующей этой из парикмахерской поговори. Она ж твоя родственница…
– А, та еще родственница – седьмая вода на киселе!
– Да хоть восьмая! А ты сразу лапки кверху? Пообещай ей что-нибудь. Пусть она на эту комсомольскую Алинушку надавит. И хватит распускать нюни. Твоей ученой сучке было бы сейчас за тебя стыдно. Чему она тебя учила? Напряги волю. Яволь?
– Конечно, яволь. Только яволь и никак иначе. Не извольте, барин, беспокоиться. Натуральный яволь! Без обмана!.. Помчался я, барин, пока при памяти! Пока ноги ходят! Пока сердце стучит, как пламенный мотор!
Мотя, вскочив с кресла, долго еще ломал комедию – пуча глаза и держа руки по швам, изображал крайнюю степень тупого усердия.
Шкиль устало смежил веки и только слабо махнул рукой – изыди!
Возвращение Гонсо в город мало походило на триумф.
Туз, которому в подробностях описали огненную битву с пацюками и ее последствия, лишь крякнул, увидев ссадины и следы от ожогов на лице Герарда Гавриловича.
– Ты, Гаврилыч, в кабинете, что ли, поработай теперь, с документами. С таким лицом появляться на люди несолидно как-то, ты ж все-таки представитель закона…
– Так завтра же дантист протезы ставить должен! – отчаянным голосом воскликнул Гонсо.
– Ты еще и протезы себе ставишь? – удивился Туз.
– Да почему я, Жан Силович?! Завтра к дантисту должен прийти подозреваемый в краже из церкви! Можно будет его там и взять!
– Ах да, – сконфузился Туз. – Я с этими твоими пацюками и про архиерея забыл!
Гонсо побелел и стиснул зубы. Теперь проклятые крысы будут преследовать его всюду!
Туз взглянул на него и понял, что с пацюками пора заканчивать, иначе парень впадет от отчаяния в ступор, как Рома Незабудько, и неизвестно что еще натворит.
– Взять, говоришь? – уже совсем другим, деловым и серьезным тоном спросил он. – А что мы ему предъявим? У него же теперь и зубов нет, которыми он старосту кусал.
– А обыск?
– Обыск… А если у него дома ничего нет? Опять, как перед Пирожковым, извиняться, поджавши хвост? Нет, Гаврилыч, тут шашкой махать ни к чему, тут работа тонкая нужна. Проследить за ним надо, установить, кто он, что за птица, как живет и за чей счет… Отработать досконально биографию, знакомства. Должна быть зацепка, Гаврилыч, должна! Так что горячку ты не пори, нам еще один прокол ни к чему…
От Туза Герард Гаврилович ушел не то чтобы окрыленный, но, можно сказать, приободренный. С какой-то истовой верой в то, что дело с панагиаром он доведет до конца. И тогда все увидят, чего он стоит!
С Василисой вот, правда, после возвращения вышло совсем по-дурацки. Герард Гаврилович после долгих мучений и колебаний все-таки позвонил ей. Разговор был странный. Ни о чем. И закончился ничем. Положив трубку, Гонсо грустно подумал, что после таких разговоров можно вообще больше не звонить и не беспокоить человека. Ведь ни одним словом, ни одним вздохом Василиса не удосужилась хотя бы намекнуть, что не все еще утрачено и в их отношениях возможны перемены.
Герард Гаврилович, погрузившись опять было в отчаяние, вдруг вспомнил когда-то в юности пришедшую ему в голову мысль, что верить в унылое и убогое утверждение, будто бытие определяет сознание, недостойно человека. Ведь сколько самых неожиданных и светлых мыслей и чувств рождается именно в моменты, когда все вокруг темно и безнадежно! И достоинство человека заключается именно в этом – не отдаваться обстоятельствам жизни, а находить из них смелый и достойный выход. И еще ему вспомнились слова какой-то олимпийской чемпионки: «Если вы сами цените себя невысоко, мир не предложит вам ни на грош больше». Вот именно – ни на грош!
