– Глеб, резня зреет. В твоих силах упредить ее, – Вадим в задумчивости глубокой наклонил кружку с квасом, тот темной струйкой потек на чистый пол. – Владушку жалко. Ты б взял ее себе, Глебка. Ведуничка за тебя слово кинула на вече, не убоялась. Добрая, с разумением. А Нежатке она помехой. И пусть волхва, оно и к лучшему. Никто тебе слова супротив не скажет. Ты изверг, она – ведунья. Бояться станут и уважать. А ее еще и полюбит народ. Хорошая она, отзывчивая.
Глеб вздрогнул, озлился, но сдержал себя, ответил не без ехидства:
– Прям сейчас ее в дом нести? На плечо и в ложницу?
– Дурак ты, Глеб, – сивоусый сплюнул злобно. – Умыкнуть-то всякую можно. А вот удержать возле себя навряд ли. Ты-то точно прохлопаешь, харя твоя наглая. Не полюбит тебя, сбежит, только ты ее и видел. Ступай, куда собирался, пёсий нос!
Глеб вызверился и треснул дюжим кулаком об стену аж щепа полетела:
– Мне наизнанку извернуться?! На ушах перед ней бегать?! Приневолить любить нельзя! А можно было бы, так я давно уж… – и умолк, потирая кулак зашибленный.
– Во как… – дядька снова пролил квас, изумляясь. – Зацепила тебя ведунья Загорянская. А все равно дурень ты! Нужны ей твои уши, как корове седло!
– Так чего ей?! Молока птичьего?! – кричал Глеб, пугал челядинку, что сунулась было подтереть пролитое.
– Вымахал едва не до потолка, а ума не нажил! – ярился поживший вой. – Бабы мужей любят за славу добрую, за дела большие. Гордиться тобой должна, чуять силу твою. А промеж того дай ей то, что токмо ты можешь! Разумел?!
– Не ори ты! – Глеб дождался, когда челядинка уйдет. – Что я могу, Вадим? Злата ей насыпать? Не примет, не такая. Звезду с неба сулить? Не поверит, ожглась уж разок. Что ты ржешь, как мерин стоялый?!
– Как дитё, – Вадим утирал слезы смешливые. – Владка в жизни своей ничего не видала. Муж-двудневка и горюшко бабье – долгое и муторное. Сидела опричь Черемысла, едва с волками не выла. Видал, как улыбается скупо? Думаешь, от хорошего житья? Развесели девку и полдела уж сделано.
– Дядька, ты часом в квас медовухи-то не плеснул? Заговариваешься, – Глеб пригладил бороду, замолк в раздумье, а потом и ответил: – А может и прав ты, сивоусый…
– Ой, умора, – потешался дядька. – Раньше-то и сам знал, чем баб приманивать, а ныне разум растерял. Надо Владке подарочек спроворить за такое-то веселье.
– Я тебе сей миг промеж глаз спроворю, – Глеб грозился, но уж без злобы, шутейно. – Пошел я, дядька. Не жди, спать укладывайся. С утра дела будем делать.
– И куда ты навострился? Гляньте, морда довольная, – потешался сивоусый. – Корзно сними, воевода. Чай, раздерешь по кустам-то лазить.
Глеб скинул богатую одежку, бросил, не глядя на лавку и вышел в сени. Подивился щедрости нового князя: хоромы новые просторные. А потом уж шагнул в теплые весенние сумерки.
Шел к дому Божетеха не без опаски. Знал, что Влада погнать может, но обнадежен был и не без повода. Ведь сама его защищала на вече: правду людям молвила, а через то род Чермных очистила. Не просил, а сделала, обидел – а зла не вспомнила.
– Здрав будь, воевода, – у воротец резных девка стояла румяная и статная. – Куда путь держишь? Не меня ли ищешь? – и улыбалась зазывно.
– Не обессудь, красавица, не тебя, – Глеб остановился, приосанился. – А ты меня дожидаешься?
Та засмеялась, шагнула ближе:
– Тебя нынче все новоградские невесты дожидаются.
– Все ли? – вроде ее вопрошал, а вроде и себя. – Благо тебе, красавица, за слова такие. Себя береги и не стой в ночи одна, умыкнут.
– Так ты и оборони, воевода, – подмигнула заманчиво.
– Не сомневайся, обороню. Умыкать станут, кричи меня, да погромче! – улыбнулся милой девахе да и отправился к той, что не дожидалась, да еще и гнала от себя.
Через проулок шагал неторопко, а вышел на стогну – прибавил ходу. Увидал Владку: скользнула с крыльца и заторопилась к рощице. Глеба вмиг холодком окатило! Догадался куда идет и к кому.
Хотел догнать и не пустить, но раздумал. Пошел следом и затаился за сосной высокой, поглядывал за ведуньей и за тем, кто топтался на бережку, глядел на реку блескучую.
– Нежата. – Прошелестел Владкин голос по рощице, обдал злобной ревностью Глеба, что услыхал в нем нежность.
– Пташка, – Скор кинулся к ведунице, руки протянул. – Любая, ждал тебя. Боялся не придешь, отворотишься. Все тебе обскажу, ничего не утаю. Ты только рядом будь.
Влада шагнула от него и замерла, потом уж заговорила, да так, что у Глеба по хребту морозец побежал.
– Постой, князь, не торопись, меня выслушай. Не откажи в такой малости, – плечи распрямила, голову подняла. – Тебя не виню ни в чем. Пусть судят боги, я не смею. Сама виновата, сама любила, и сама верила. И на обряд с тобой шла своей волей. Вот и нынче хочу тебе волю свою объявить.
С теми словами принялась опояску снимать; Глеб в сумерках и не приметил, что не пояс обнимал тонкий стан ведуньи, а холстинка.
– Хочу порвать с тобой. Хочу забыть о тебе и никогда более не вспоминать. Врать не стану, люб ты мне по сию пору. Только не князь Скор, что передо мной сейчас, а Нежата. Тот, который мною дышал, любил меня на берегу реки Загорянской. Тот, кому себя отдала и едва от счастья не погибла. Видно, память люблю…Но даю зарок, князь Новоградский, что ее из себя вытолкну, изживу.
Скор бросился к Владе, ухватил за плечи и прижал спиной к стволу толстому:
– Изживешь? Не дозволю. Моя ты, слышишь? Моя! – и потянулся к ней, приник к белой шее поцелуем.
Глеб выскочил из схрона своего немудреного, но не успел сотворить страшного: Влада опередила.
– Пусти, – голос ведуньи зазвенел сталью мечной в сумеречной тиши. – Рук ко мне не тяни.
Глеб обомлел, когда увидал искры лазоревые, что закружились опричь князя. Обмер и Нежата: руки убрал и встал столбом.
– Влада, не своей волей от тебя отказался, верь мне. Тебя люблю и до самой смерти любить стану.
– То твоя беда, не моя, – Влада говорила ровно и тихо, но Глеб приметил как дрожат ее руки, как сжимают крепко белые пальцы холстинку.
– Обещалась подмогой мне быть, обещалась любить, – Нежата двинулся подойти, да не смог, будто в смоле увяз. – Влада, нужна ты мне.
– Я ли, князь? Не сила моя, что влить могу?
Глеб залюбовался. Ведунья брови изогнула гордо, выпрямилась и смотрела неотрывно на мужа. Глаза жемчужные сияли лазоревым светом, волосы мерцали, будто солнце ушедшее в них запуталось, заблудилось.
– Влада, любовь твоя мне силы дает, – упирался Нежата, уговаривал.
– Порвись, а я взамен силой поделюсь. Не для тебя отдам, для Новограда. Божетех говорит, что вскоре рать на нас пойдет, так твоя забота не дать крови пролиться.
