уставились блестящие, похожие на бусинки глаза. Шевельнулись толстые губы.
— Шесть статуй, говоришь?
Брив, помощник кока, посмотрел на Брива, помощника плотника, а затем снова взглянул на всхлипывающую Брив-плетельщицу с всклокоченной и странно покосившейся набок гривой рыжих волос. Лица обоих были полны ужаса, как наверняка и его собственное. Перед ними спускался по трапу один из двоих пассажиров (на самом деле пассажиров было трое, если считать слугу, но кто будет принимать в расчет какого-то лакея?) — тот, что внушал наибольший страх, здоровяк с круглой физиономией, толстыми губами и тонким голосом.
Сам он, похоже, вообще ничего не боялся: верный признак безумия.
Таинственный пассажир сопровождал их до кладовой, шурша длинной кольчугой под толстым шерстяным черным плащом. Его пухлые бледные руки были сложены на животе, будто у нищенствующего монаха.
«Мы все умрем. Может, кроме него. Так всегда бывает. Те, кто командует, обычно остаются в живых, когда погибают все остальные. Нет, этот тип точно выживет, как и кок, — потому что готовить никто не любит и потому что наш кок — поэт.
В самом деле — поэт. Никакой он не кок, клянусь Худом!
Если бы еще поэт из него был толковый… А то ведь петь не умеет, играть ни на чем тоже, даже рифмы складывать не умеет, ибо это ниже его достоинства.
Приснился как-то мнеПрестранный сон:Шагало рядом войско,И все солдаты былиБезноги по колено.И как понять такое? —Ведь то была пехота!»
Таково было последнее творение кока, утренняя хвалебная песнь тем помоям, что он наливал в миски.
«Напыщенная рожа и извергающийся из глотки набор словесных отбросов, в которых якобы есть некий смысл. Тоже, поэт выискался, — рассуждал про себя помощник кока. — В конце концов, мне доводилось читать поэзию, да и слышал я ее тоже немало. В виде слов, песен, стонов, хрипа, шепота, блеянья, харканья… какой моряк с этим не знаком?
Но что нам известно? Это ведь не мы вздымаем тонкие брови над холодными жадными глазами. Мы всего лишь слушатели, бредущие сквозь болото душевных травм некоего идиота, который взирает в зеркало любви и ненависти, предаваясь словоблудию, и это нам, когда он наконец-то кончит — кончит, ха! — предстоит стонать и выгибать бедра в лингвистическом экстазе.
Да уж, кок умеет наяривать на своем клятом черпаке… понимаете, о чем я?»
Брив, помощник плотника, толкнул Брива, помощника кока, в бок:
— Давай шагай.
— Отстань, — буркнул тот. — Да иду я, иду.
Так они спустились по крутому трапу в трюм, который уже превратился в обитель ужаса — по крайней мере, та его часть, где находился гальюн. И именно в гальюн сейчас отчаянно хотелось всем троим морякам (или двоим морякам и одной морячке, что в данном случае не имело значения).
Брив, помощник плотника, держался на шаг позади Брива, помощника кока, и на шаг впереди Брив-плетельщицы, которая, если она плела веревки столь же плохо, как заплетала собственные волосы, вероятно, лучше сгодилась бы на роль кока. Ведь кок был поэтом.
Но если некому было бы плести канаты, корабль мог бы пойти вразнос, так что подобный вариант тоже не особо годился. Да еще этот шум драки демонов, доносившийся со стороны носа… Если наклониться и заглянуть прямо у себя под ногами в щель между ступенями, может, удалось бы даже увидеть битву рычащих, шипящих и щелкающих зубами тварей. Но что с этого толку? Никакого. Они ударялись о драгоценный корпус, обдирали дерево, вырывали паклю из щелей и проделывали неприятные борозды в бортах — будто мало было рифов, отмелей, камней и топляков, так теперь еще и безмозглые демоны наносили кораблю всевозможный ущерб.
Ладно бы еще плотник знал свое дело — но тот был полным придурком, и его смерть стала подарком для всего мира. Забавно, однако, что, похоже, именно его предсмертный вопль положил начало всему остальному, и теперь повсюду валялись трупы. А вот и Абли Друтер, по крайней мере его тело, — сидит себе позади трапа, будто дожидаясь, когда вернется назад его голова. Вверх ногами он выглядел довольно-таки глупо, а тех тварей, что дрались дальше в полумраке, непросто было разглядеть — может, и к счастью…
— Проклятье, Брив, — прошипела Брив-плетельщица, — ты что, себе в рот насрать пытаешься?
— Довольно странно слышать подобные выражения от дамы, — ответил тот и, выпрямившись, поспешно нагнал Брива, помощника кока. — Нужно было взять фонарь.
Рослый евнух уже спустился на настил и, не дожидаясь матросов, направился на корму, в сторону кладовой. Бриву, помощнику кока, не следовало отдавать этому безволосому уроду ключ. Да что там, Брив, помощник плотника, с легкостью смог бы с ним справиться…
— Ай! Ты мне на пятки наступаешь, женщина!
— Там, позади меня, сидит мужик без головы! Поторопись, Брив!
— Да он на тебя никакого внимания не обращает.
— Клянусь, кто-то таращится мне в спину.
— Точно не он. Оглянись — у него же башки нет.
— Слушай, женщины чувствуют, когда кто-то их глазами обшаривает. На корабле так еще хуже. Сплошные прилипалы…
— Вроде личей?
— Что ты в этом понимаешь? Я тут единственная порядочная женщина, поэтому так или иначе все вертится вокруг меня.
— Кто это вокруг тебя вертится?
— Тебе лучше не знать.
— Ну и ладно. Я просто полюбопытствовал.
А может, даже испугался. Однако с женщиной имеет смысл вести себя любезно, даже если груди у нее подпрыгивают, будто два буйка на волнах.
Евнух остановился перед дверью кладовой.
Брив, Брив и Брив столпились за его спиной.
— Хорошая ли это мысль? — спросил помощник кока, когда евнух вставил ключ в замок.
— Ох… — вздохнула плетельщица.
Ключ повернулся. Лязгнули засовы.
— Хорошая ли это мысль? — снова вопросил помощник кока.
От сех’келлинов в любом случае не стоило ждать ничего хорошего, но сех’келлины в заколдованных ошейниках воистину являлись воплощением зла. Сех’келлины, своего рода гомункулусы, были созданы яггутами по образцу — как говорили те немногие, кто обладал достаточным авторитетом, чтобы высказывать свое мнение, — некоей древней расы демонов, называвшихся форкассейлами: белых как кость, с чрезмерным количеством коленей, лодыжек, локтей и даже плеч. Стремясь к худшему во всех смыслах совершенству, яггуты сумели сотворить существ, способных размножаться. Мало того, яггуты — чего еще от них ожидать — сами в конце концов практически полностью вымерли, предоставив своим жутким творениям свободу делать все, что тем заблагорассудится: обычно это сводилось к убийству всех, кто попадался им на глаза. По крайней мере, до тех пор, пока не появился
