прогибал стену и потолок. Они жили там до самых холодов, когда уже нельзя было выходить утром раздетыми. Он сделал снасть, ловил креветок и камбалу, пешком ходил в далекий поселок через три перевала за хлебом, боясь оставлять ее одну на пустынном берегу — не оттого, что с ней что-нибудь может случиться плохое. Ему казалось: вернется, а ее не будет, как не было раньше. По дороге с перевала он, возвращаясь, видел тоненькую, как лучик, фигурку.
Каждое утро на рассвете они шли вдоль берега насколько хватало сил. Берег тянулся идеально, как им казалось, ровной линией на север и на юг; сколько бы они ни проходили, впереди оставалось столько же. И обломки чужой жизни выносил прибой к их ногам. Это были тапочки, клочья матросских шинелей, куски корабельных рундуков, странной формы бутылки, сайровые лампочки, куски нейлоновых тросов.
То вдруг попадалась сорванная, видимо, штормовым ветром где-то далеко отсюда капитанская фуражка, с измочаленным и обесцветившимся уже околышем, но с хорошо сохранившимся иностранным крабом, то обрывок тормозного парашюта или кислородная маска пилота с куском гофрированного шланга и со следом чьего-то лица на подкладке… Все эти вещи были полны и смешного и страшного смысла. На ремнях кислородной маски Коршак разглядел буквы «Армия США». Это на одном ремешке, а на втором — первые три буквы от полного имени. Может быть, неподалеку отсюда погиб чужой патрульный самолет. Пилот катапультировался, и маску принесло течением и штормами сюда, к берегу. Море объединяло все человечество и разделяло его на непримиримые составные части.
Однажды прибило лодку — маленькую, черную, смоленую плоскодонку. Она была вся в заплатах и пробоинах. На плоской ее невысокой корме и на носу коряво было написано оранжевой масляной краской «Беда». Коршак целый день тащил ее и еще два дня смолил, конопатил, чтобы сошлись щели, латал пробоины. У моря можно найти все — и даже гвозди из тарных ящиков. Потом соорудил примитивный парус и весла.
На этой посудине они отошли так далеко в море, что палатка издали просматривалась крохотным, едва различимым пятнышком. Мария притихла и завороженно смотрела вокруг. Потом их подхватило течение и поволокло на юг — потихоньку, метр за метром. Парусок не мог вытянуть плоскодонку.
— Ты не бойся, — сказал Коршак, когда увидел, что Мария догадалась о происходящем. — Ты же видела — море все выносит на берег. Вынесет и нас.
Так и получилось — уже в сумерках, усиленно работая веслами, Коршак почувствовал, что вода словно полегчала. Несмотря на то, что руки его уже одеревенели, весла пошли шире, лодка обрела движение. И когда сделалось совсем темно, под днищем прошуршала трава, и нос лодки ткнулся в песок. Песок был твердым и теплым.
Коршак брал с собой в море одежду и запасной парус. Они соорудили что-то вроде постели. Было тепло и тихо. Он укутал Марию и лег рядом. Огромное тихое звездное небо до самого рассвета висело над ними. И до самого рассвета Коршак не спал, смотрел в небо, разглядывая его, думая о том, как они будут жить и как он будет работать…
В одну из ночей грянул шторм. Он длился трое суток, с тайфунным ветром и проливным дождем. Ручьи превратились в опасные горные реки, они вдребезги разнесли мосты, изуродовали единственное шоссе, идущее от больших портов вдоль побережья, размыли поймы, с ревом унося валуны и вырванные с корнями деревья. У «Беды» выломало днище и банки, а все, что осталось, замыло песком и морской травой. Но палатка выстояла. Море останавливалось почти возле самого входа в нее. Во мгле, подавая прерывистые, срываемые ветром сигналы, долго маячил корабль. Его несло на берег, и он работал всеми машинами и, наверное, терял якоря. Потом он, постепенно одолевая шторм и тайфун, отодвинулся и растворился.
Коршак готовил еду на паяльной лампе в палатке. Он кипятил чай и варил мясо в котле, который они привезли с собой. Было смешно и немного стыдно, что самым трудным оказались естественные надобности. Не для него — для Марии. Первое время она терпела. Потом выбралась наружу. Сначала он не понял, зачем, потом высунулся из палатки и увидел, как ветер подхватил и потащил Марию в распадок. Коршак догнал ее.
— Ты с ума сошла. Тебя же унесет. Все, что тебе нужно — здесь. Иначе я лишусь тебя!
— Ну, я просто не могу. Это ты с ума сошел.
— Нет. Все здесь. Шторм скоро кончится.
Он вышел к морю. И ни ветер, ни дождь не были ему страшны. Они ему даже нравились — стихии в таком раскате он еще казалось, не видел, по крайней мере на берегу. И еще ему было хорошо оттого, что Мария здесь, с ним.
Палатка не промокала долго. А когда со стенок потекло — шторм начал иссякать. Сначала прекратился дождь. Ветер ослаб, и только порывы его еще потрясали побережье. Потом и он затих. И стал отчетливо слышен грохот моря. Коршак выбрался из палатки. При совершенно ясном лунном небе бугрилось и гремело море. Но водяные холмы, идущие от пролива, уже не рвались. Они отсвечивали серебром при луне и, словно извиняясь за прошлое, накатывались к ногам. В это утро Мария спала долго. Потом они сушили вещи и палатку. А еще через несколько дней окончательно похолодало.
Все, что брали с собой — кроме одежды и рукописей, — Коршак зарыл на склоне берега. Всего оказалось немало. И он подумал, что еще приедут они сюда и найдут все это, и не надо будет везти с собой лампу, котлы, посуду, керосин. Потом они вышли на дорогу, неся за спиной рюкзаки.
До первого аэродрома их довез тяжелый вездеход, который перед этим дежурил у разрушенного моста.
Коршак помнил все это с удивительной подробностью, помнил даже дорогу, стремительно уносящуюся назад, — они сидели под брезентом кузова…
«Из какого же далека достала меня война, — подумал Коршак. — У каждого человека должно быть место на земле такое, где все создавало его. Может быть, лодка у причала, может быть, скрип колодезного журавля, может быть, шум вечерних деревьев за окном, улица, знакомая тропинка — и не сами, а их тайна… Можно любить море. Можно мыть золото или добывать сайру. Много сайры. Но что делать с этой вот нашей с Марией свободой? Уехать в Ленинград? Это родина. Или родина — самолет, который расстреливали в воздухе «мессершмитты», и стрелок, изорванный крупнокалиберными пулями, на дюралевом полу? Сергеич поделился всем — всею душой своей, всем сердцем. Степанов — всей своей жизнью. Но родиной, видимо, поделиться нельзя. А без нее — вот эта свобода, от которой горько во
