лихорадочно перебирая пальцами. На лбу выступила испарина, он зажмурился, пытаясь успокоиться, но не получалось.
– Что вы смогли установить по профилю? – хрипло спросил он.
– Ты теперь просто свидетель, Карлин, прости.
– Что ты узнал о нем? Аксель, ты не можешь это скрывать. У вас нет специалистов. Что ты узнал? Я помогу.
Детектив помолчал, глядя на друга долгим взглядом. И наконец сдался:
– Я думаю, что были еще жертвы. Здесь, в Треверберге. За последние несколько лет. Просто они не стали рисунками, поэтому мы не обнаружили прямой связи. Логан что-то нарыл. Сразу после встречи с тобой я пойду к нему.
– Нет, – покачал головой Карлин. – Я не могу принимать участие в расследовании официально, но я хочу найти этого ублюдка. Позвони Говарду. Пусть приходит сюда. Я хочу послушать, что он нашел.
– Ладно. Я позвоню, если ты настаиваешь. Надеюсь, тебе не станет хуже…
– Хуже мне не станет. Это невозможно, – сухо перебил Карлин. – Но так я смогу сделать что-то полезное, а не просто лежать дома и выть от мысли, что больше никогда не обниму сына.
Аксель коротко кивнул. Он достал телефон из нагрудного кармана рубашки, набрал номер Логана и изменил указания, тот пообещал быть через пятнадцать минут. Аксель подошел к кофемашине, вытащил старый фильтр, засыпал новые зерна в кофемолку, смолол их. По кухне разошелся пронзительный аромат напитка, почти такой же терпкий и глубокий, как в кофейне у Энн.
Детектив с некоторым раздражением прогнал мысли о молодой женщине и занялся приготовлением второй порции терпкого варева. Карлин молчал. Он смотрел в одну точку где-то над головой Грина и думал о своем. Аксель обернулся и только сейчас обратил внимание на то, что друг побрился, вымыл волосы, расчесал их и выбрал свежую одежду. Он провел несколько дней в бреду и теперь вернулся оттуда с твердым намерением что-то изменить.
17. Эдола Мирдол
Ночь с 24 на 25 апреля 1990 года
Треверберг, Госпиталь имени Люси Тревер
Педиатрия
Сквозь грязное внешнее стекло окна пробивался свет уличного фонаря, разукрашивая палату причудливыми тенями. Эдола лежала в постели, сбросив тонкое одеяло с ног, чтобы сквозняк охладил пылающую кожу. Вчера вечером Ангела снова начала задыхаться, и врачи забрали ее в реанимацию. Эдоле велели спать, даже выдали таблетку снотворного, но она не подействовала. Девушка проснулась через пару часов от света фонаря в окне и теперь лежала, слушая сиплое дыхание соседок по комнате, тонкий плач младенца за стеной и собственные безумные мысли. Рожденная вне любви Ангела стала для Эдолы символом всесилия чистоты. Она дала девочке имя сразу, считая, что настоящий ангел спустился с небес и воплотился в чуде. Их выписали из роддома через четыре дня после родов, а уже через два месяца они вернулись в больницу – девочка начала задыхаться.
С тех пор их жизнь вновь обратилась в ад, и только в те моменты, когда хрупкие руки Эдолы обнимали ребенка, ей казалось, что мгла отступает, а вместо нее возвращаются свет, тепло и надежда на то, что удастся прожить нормальную жизнь. Они находились то в приюте, то в больнице. Становилось то хуже, то лучше, пока в самом конце прошлого года к ней не пришел лечащий врач с новостью, которая поразила неокрепшую девушку: ее ребенок болен неизлечимым заболеванием, которое называется муковисцидоз. Они сделали сложный генетический тест, взяли исследования 1989 года и с удивлением утвердились в том, что ребенком завладела болезнь, от которой не было лекарств.
Эдола помнила, как в тот момент покачнулась. Она упала бы, если бы не Сара, которая поехала в клинику вместе с ней. Приют оплачивал лечение. Эдола прижала к груди Ангелу и поцеловала ее, почувствовала на губах знакомый вкус жгучей соли и посмотрела на врача. Это звучало как приговор и было приговором, речь шла лишь о том, как продлить жизнь девочки, но не о том, как ее вылечить. Неделю назад Ангела тяжело заболела, она снова начала задыхаться, ее срочно отправили в Госпиталь имени Люси Тревер. Шесть дней мать была рядом с дочерью, а вчера вечером Ангелу забрали в реанимацию. У нее произошла остановка дыхания. Врачи говорили что-то о внебольничной пневмонии, потом об устойчивом штамме, потом – о резистентности к антибиотикам, но Эдола не понимала ни слова из того, что слышала. Она облизала губы, которые еще хранили соленый вкус кожи дочери. Теперь она знала, что это лишь симптом заболевания, который не зря называли «вкус дьявола».
Эдола вскочила на постели, когда в больничном коридоре зажегся свет. Послышались торопливые и одновременно тяжелые шаги и прерывистое дыхание. Дверь тихо отворилась, в палату хлынул свет. Соседки на своих койках недовольно заворочались, бормоча что-то о том, что им не дают спать.
– Эдола, – произнесла медсестра. Девушка не помнила ее имени. – Мне очень жаль. Ваша дочь умерла. Мы сделали все, что могли…
Мир уменьшился до размера спичечной головки. Ночную больничную тишину прорезал пронзительный крик. Потом резко стало тихо. Эдола потеряла сознание и обмякла на кровати. Она не видела, как к ней бросилась медсестра, как она нажала на тревожную кнопку. Сердце девушки остановилось. Потом была реанимация, кошмары, в которых ее дочь снова и снова задыхалась от неизлечимого заболевания. А потом пришла тьма.
* * *
27 мая 1990 года
Психиатрическое отделение Госпиталя имени Люси Тревер
Треверберг
Эдола сидела на неудобной церковной скамье, глядя на статую Христа, распятого на кресте за грехи человечества. Ее мысли были скованы, они лениво ворочались в голове, вытесняя за пределы сознания способность воспринимать реальность такой, какая она есть. Девушка потеряла счет дням и не понимала, где находится. Дважды в день ее заставляли пить какие-то лекарства, один раз в день делали укол, после которого она долго лежала, не в силах пошевелиться. Она воспринимала мир будто через вату. Но стоило освежиться, прочистить голову, как кошмар наваливался с новой силой, и вместо благочестивого лика, высеченного из дерева, она видела пронзительно-синее лицо дочери, которая задохнулась в реанимации. Эдола думала о том, что мир несправедлив, потом – о том, что Ангела пала жертвой во имя лучшего будущего, потом – о том, что Бог есть любовь и, значит, ее ангелочек рядом с ним. Она думала о том, как это отвратительно – взрослеть. И что самые чистые и прекрасные дети достойны лучшего. А лучшее для них – это потерять способность дышать и воссоединиться с Богом, пока они еще чисты и невинны, пока не успели испытать горя.
Врач говорил,
