он намеревается, уж простите меня за откровенность, убить вас!
— Что? Что вы, позвольте, сказали?
— Так-так!
— Этот жалкий красномордый толстяк, который и сам имеет обыкновение прикладываться к бутылке, и намеревается убить… меня? Вы с ума сошли! Да он и при виде крысы в своих винных погребах испугается так, что побежит портки сушить! И будет визжать, словно деревенская девка!
Да, так он сегодня ответил этому незнакомцу…
— Убить, кхм.
— Что, батюшка, кого убить? — обратилась жена, вернув его из воспоминаний о встрече с Гвилумом. Она относилась к вере с преданным послушанием, и вслушивалась в каждое произносимое слово. Дубровин понял, что мысли его случайно вылились наружу. Посмотрел на её строгий сарафан и опущенную голову, укрытую серым повойником.
Ничего не ответив, купец повернулся к образам и низко поклонился. Это и спасло его — пуля, разбив стекло, пролетела в вершке от его плеча и с треском разорвала нижний край массивного оклада иконы.
Домочадцы упали на колени, но никто не проронил и звука. В среде старообрядцев принято ждать конца света в любую минуту, и, как понял Дубровин, все они приняли этот миг как знамение свыше. Но сам вмиг похолодел, осознав, что слова этого странного господина, видимо, имели под собой основание. Он косо посмотрел в сторону окна. Осколки устелили пол, и в них играл, поблёскивая, лунный свет.
Испугать Авиналия Ниловича было трудно, многое он прошёл и увидел в прошлом. Да и дед тоже воспитывал его в том духе, что вся жизнь дана только ради достойной подготовки к смерти. И можно хоть целый век радеть о спасении, но если в последний, самый важный момент стушеваться, и даже просто испытать страх — погибнешь душой для горнего света и жизни вечной.
Дубровин, по-прежнему держа на цепи чадящее кадило, вышел на балкон.
На этот аккуратный, украшенный лепными цветочными гирляндами балкон снизу вверх смотрел злыми заплывшими глазами извалянный в снегу Лавр Каргапольский. Винозаводчик стоял не один — по правое и левое плечи от него замерли, крепко ухватившись за ружья, шестеро человек. То ли он собрал и вооружил своих работников, то ли обзавёлся наёмниками, Дубровин не знал.
Купец-старовер стоял и с презрением молчал, а над его суровым лицом поднимались, и тут же улетали подхваченные ветром клубы сладкого ладана.
* * *
В кабинете у исправника висел большой портрет государя, и, оставшись один, Николай Киприянович выбил пробку из круглой оплетённой коньячной бутылки, и принял большой глоток прямо из горлышка. Отдышавшись, недобро улыбнулся и сказал, щурясь:
— Ну, что же, всемилостивейший государь! Может, ваша светлая милость подскажет мне, преданному слуге, как лучше наказать драгоценную Марию Филииповну, а? Как сподручнее выбить душу из этой распутной дряни? — и он вновь откинул голову назад, присосавшись к бутылке, и две тонкие, похожие на ручейки ржавой воды струйки полились по подбородку за шиворот.
Промычав что-то невнятное и закрыв глаза, Голенищев потерял счёт времени. Прекрасно понимания настроение начальства и видя, каким он зашёл в участок, никто из подчинённых не смел побеспокоить исправника, и, видимо, по той же причине они не допускали посетителей, если таковые и были. Николай Киприянович за годы службы, а прошёл он долгий путь в разных городах и званиях, прежде чем его за пьянство и другие тёмные стороны сослали в Лихоозёрск, привык доверять чутью, вернее, своему внутреннему голосу.
Он даже имя ему дал — Мой Мефистофель.
Чтобы услышать его, Голенищев успокаивался и просто отпускал мысли, словно поводья, давая возможность этому голосу спокойно говорить с ним. И тот уже не раз безошибочно подсказывал решения. Вот и сейчас, злой, подавленный, но при этом холодный и, в отличие от него, совершенно трезвый голос внутреннего Мефистофеля нашёптывал варианты, как наказать благоверную. Которая, как оказалось, вовсе не благая и совсем уж неверная, и это несмотря на то, что жила в сытости и достатке. А ведь ему говорили, предупреждали, что нельзя брать в жёны эту красавицу из развращённой мещанской семейки. А он не слушал…
«Заставь её встать на колени и вылизывать твои сапоги!»
«Отхлещи мерзавку плетью по грязным щекам, кои она подставляла для ласк и поцелуев во время отпуска, тобой так оплошно и безрассудно оплаченного!»
«Вывези в лес и там медленно, с извращениями прикончи!»
У голоса был сухой, канцелярский звук, словно принадлежал какому-нибудь коллежскому регистратору в дырявой шинельке. И тот со спокойствием и однообразием метронома выдавал всё новые и новые, каждый раз более изощрённые, и потому так близкие и понятные взбудораженному мутному разуму варианты.
Когда Николай Киприянович, так ничего не выбрав из многообразия предложенного садизма, немного пришёл в себя, он встал и подошёл, покачиваясь, к высокому окну. Уже начинало темнеть, краски сгущались и делались водянистыми, расплываясь перед глазами в мутную опостылевшую картину. Позёмка кружилась над пустынной мостовой. Исправник скучно смотрел на полустёртую вывеску мастерской портного, на вывешенный у булочной деревянный крендель, на выкрашенное охрой здание, где располагалась палата уездного суда. Он надолго и сильно сжал веки, а когда разжал вновь, всё сложилось в его голове.
Нужно попасть домой, и решить там всё безжалостно и без лишних слов, которые никому не нужны. Затем поехать к Солнцеву-Засекину, провести там время до полуночи или даже задержаться ещё… Затем опять вернуться в участок, к тому времени из Серебряных Ключей должны доставить этого, задолжавшего… Да, о нём, кстати, стоит обмолвиться с Еремеем Силуановичем. Тот, может, и будет только рад, что его младшего братца наконец посадят за решётку, и он перестанет мелькать ненужной тенью где-то рядом. Но это непременно стоит обсудить с глазу на глаз.
Убийство жены стояло в этой цепочке как самое обыденное и не требующее долгого внимание действие…
«Значит так, ещё раз», — думал Голенищев. Он вернётся домой только под утро, чтобы лишний раз убедиться, что жена мертва, и никто по этому случаю пока не поднял тревоги. Вроде бы и некому, прислугу на вечер они отпускали, она приходила только после восьми часов утра. После Голенищев найдёт, как лучше объявить о внезапной кончине Марии Филипповны. На него же никто и подумать не посмеет — как можно наводить тень на самого городского исправника, так любящего и ценящего супругу! Он же души в ней не чаял, на руках носил, курортами обеспечивал! Так будут говорить в обществе. К тому же есть масса свидетелей, где и чем он был занят весь день и ночь. Столько достойных людей это подтвердят!
