— Вначале великому радже Сингх-Брахма-Сири, который завоевал, подчинил себе весь север Индии и вставил эти камни в оправу, а после того, как тот пал, — Надир-шаху, по смерти которого они бесследно исчезли.
Ну и что? Ясно, что такие камни не могли быть у какого-нибудь ремесленника или пастуха. Что с того?
— Вы не представляете, насколько все это интересно! — кричал академик. — Вы должны немедленно приехать ко мне и рассказать, откуда у вас фотографии этого украшения и где оно теперь может находиться! Вы слышите меня — приезжайте немедленно!
Мишель-Герхард фон Штольц слышал. Хоть не видел никакого смысла в спешке. То, что уже найдено, не убежит.
— Может быть, лучше утром? — робко спросил он.
— Вы что, сударь?! Как можно откладывать такое на утро?! — вскричал академик, и в голосе его послышались стальные нотки.
Придется ехать прямо теперь, — понял Мишель, — если, конечно, он хочет получить из первых уст столь ценную информацию и благословение академика на встречи со Светланой на принадлежащей ему дачно-деревеиской ниве.
— Еду! — крикнул Мишель-Герхард фон Штольц, подскакивая на месте и ловя ногой штанину. — Выезжаю сей же час!
Не прошло получаса, как он стоял пред дверью академика. И ему даже звонить не пришлось, потому что дверь была приоткрыта.
Из чего он заключил, что его уже ждали.
И, увы, он не ошибся. Его ждали!..
Глава XXXII
Уж как то могло выйти, не понять, но только вдруг занемогла любимая жена шаха Надир Кули Хана Зарина, да так, что никакие растирания и примочки ей не помогали!
Лежала Зарина на подушках ни жива ни мертва, потом обливаясь, да от боли, что внутри ее огнем жгла, Губы в кровь кусая. А подле ложа служанки бегали, в покрывала ее кутая, пятки маслом растирая да опахалами, дабы воздух подле лица освежить, размахивая. Одного боясь — коль помрет она, расстроенный шах прикажет их шнурком шелковым удавить да вместе с хозяйкой в одной могиле похоронить! Вот и старались, хоть ничего не могли...
Каждый час, а то и чаще, в опочивальню сам господин являлся, узнать, не полегчало ли жене его любимой. Да, присев рядом, на нее глядел и за руку брал!
А та лежала да на глазах чахла!
И ведь не играла она, а истинно мучилась, ибо ничего не сказал ей евнух шахский Джафар-Сефи, опасаясь, что коли раскроет он женщине тайну, то может вскрыться обман его, из-за нотки в голосе фальшивой или жеста неверного!
Да не сказав ничего и не намекнув даже, дал Зарине вина испить, в кое отвар ядовитый влил! Выпила та, да через час слегла!
Лежит Дуняша, глаза прикрыв, мычит да стонет, оттого что в ней пожар полыхает, нутро углями раскаленными выжигая. Ни ест, ни пьет, лишь, в забытье впав, бормочет что-то жалостливо, да не по-персиянски, а по-русски!
И мнится ей, что летит она к небесам, где ее тятенька с матушкой да братьями ждут-дожидаются!
Лекарей к ней, что при гареме жили, привели. Те глядели ее, щупали, к груди ухо прислоняли. Ничего понять не смогли! Вроде и здорова она — да помирает!
— Может, это такая хворь, какой в земле персиянской нет? — спрашивает их главный евнух, что неотлучно подле больной находится. — Может, болезнь та лишь на Руси одной водится, а более нигде?
— Может быть, — отвечают лекари.
А сами белые стоят, будто тоже больные, ибо знают, что им будет, коли любимая жена шаха помрет!
— Может, надо русского лекаря сюда звать, дабы он сказал, что это за болезнь такая и чем ее лечить? — вновь молвит евнух.
Замерли все испуганно — виданное ли дело в гарем мужчину стороннего приводить, да к тому ж иноземца! Такое лишь господин один может разрешить!
Молчат все, глаза пряча.
Одни лишь лекари поддакивают, да не о больной, а о себе заботясь, Коли русский лекарь сыщется да чего присоветует, отчего несчастная и помрет, то ему и ответ держать!
— Да-да, надобно русского лекаря искать, что болезни своей стороны знает!..
Делать нечего — пошел главный евнух к шаху, да все ему сказал. Сказал:
— Глядели Зарину лекари персиянские, да никто из них сказать не может, отчего она помирает. Видно, это недуг особый, каким одни только русские болеют. И коли есть средство ее от смерти спасти, то его только они знают.
Встрепенулся шах да на евнуха своего грозно взглянул.
— Так найди мне лекаря такого, коли твоя жизнь тебе дорога!
Испугался евнух, отчего губа его нижняя затряслась, да и весь он сам.
— Найти нетрудно, при посольстве русском лекари состоят, да только нет средь них женщин, а одни только мужчины! Как их в гарем допустить? Разве только привести их туда, да после, как они лечение найдут, убить? Но как бы не донес посол русский о том царице своей, а та не обиделась, да не пошла на Персию войной!
Помолчал шах. Подумал. Да молвил:
— Коли есть при посольстве русском лекари, избери из них самого старого да немощного, проведи его в гарем, да так, чтоб никто его не видел и о нем не узнал! Да посули ему за жизнь ее, чего он только не пожелает! И пусть лечит он жену мою Зарину не за страх, а за совесть, но пусть лицо ее будет при том закрыто покрывалом, а ты подле находись неотлучно! Так повелеваю я! А ты волю мою исполняй немедля, коли не хочешь завтра, как солнце взойдет, на кол сесть!
Поклонился главный евнух почтительно да побежал волю господина своего исполнять.
Да тут же лекаря и сыскал!
Недалече — в доме своем!
Лекарь тот в тайной комнате его дожидался, пред зеркалом сидя, да к лицу своему волосы прилаживая, будто борода это.
— Аллах услышал наши молитвы! — воскликнул Джафар-Сефи, воздевая руки к небу.
Хоть молились они совсем разным богам!
— Шах наш, мудрейший из мудрых Надир Кули Хан, повелел доставить ему во дворец русского лекаря, дабы осмотрел он жену его Зарину, да сказал, как ее от хвори смертельной спасти.
— Слава богу! — ответствовал Яков, крестясь щепотью и крест нательный целуя. Отчего Джафар-Сефи скривился весь, да на землю сплюнул.
— Когда ехать-то?
— Нынче же, как только стемнеет!
Приладил Яков бороду седую да к ней усы. И на брови тоже волос густо приклеил. После на голову свою парик надел, вроде тех, что дамы носят. Погляделся в зеркало да увидел в нем не себя, а старца немощного, лицо коего почти все волосами седыми сокрыто было.
Покашлял, голос пробуя. Покряхтел...
Встал, прошелся сгорбившись, на палку опираясь и подошвами о пол шаркая, как ходят глубокие старцы.
