на собраниях лишили. Никуда негожая жизня для хозяина! Теперича еще вот с энтим консомолом! Хорошо, если только штрафом отделаемся!
— Живущей оказался, паскудыш! Ведь вроде, уж совсем обмер, а возьми-ко его: отлежался.
— Зря ты не дал его поленом пристукнуть. Забросили бы с камнем на шее куда-нибудь за камыши в болото.
— Полагал, так будет спокойнее.
— Все с оглядкой делаешь, Проня! Неужто я меньше тебя соображаю? Во мне злости много, это правда. Бываю я и не сдержан по карахтеру. Но где надо не ошибусь!
— А все ж таки лучше с оглядкой-то. Класть голову за медный семишник не следует, коли уж класть, то за серебряный целковый! Во всяком разе нас за парнишку не посадют. Телесных увечий нет!
А сам подумал: «Все-таки Макся чего-то решил. Ишь, как глаза горят. Пропадешь с ним ни за грош!»
3
Передав еле живого Саньку матери, Павел Иванович и Федот Еремеев снова сели на коней. На этот раз остановились они возле двора Егора Горбунова. У нерадивого хозяина избенка стояла набок, с провалившейся крышей. Плетень, огораживающий пригон, подгнил, накренился, и из него вывалились пласты старой слежавшейся соломы. В проеме между столбами, вместо ворот, торчала жердь. В ограде уныло бродила тощая лошаденка.
Уже развиднелось. Жена Егора, молчаливая и такая же, как лошадь, тощая, неторопливо месила квашню. Увидев нагрянувших во двор представителей власти, она бессильно опустилась на деревянную, давно не мытую лавку и зашептала молитвы.
Егор спал на полатях, уткнув лысую голову в подушку. По его рыжей бороденке, похожей на банную мочалку, по губам и по носу ползали мухи, привлеченные зловонным перегаром самогона.
Он проснулся и начал сползать с полатей лишь после того, как Федот Еремеев, потеряв терпение, поднялся на приступок и начал тянуть его за босые ноги.
Не разобрав сразу в чем дело, Егор отправился было к голбчику, где стояла кадка с водой, и уже взял ковшик, чтобы утолить жажду, но увидев, наконец, посторонних людей, заморгал глазами:
— Вы пошто здесь?
— А вот сейчас разберемся пошто? — прикрикнул Федот. — Опять прикидываешься! Прошлый раз меня в сумление ввел, но теперича не уйдешь!
— Пресвятая дева Мария! — запричитал Егор. — Пошто ты так, Федот Кузьмич?
— Сказывай сразу, пока я тебе башку не расшиб: кто этой ночью в твоей загородке был? Кто там убивством занимался?
— Не я! Вот, ей-богу, не я! — ошарашенный неожиданным вопросом, еще больше запричитал Егор, оседая на пол. — Какое убивство? Пошто?
— Не знаешь?
— Ой, не знаю, Федо-от Кузьмич!
— Врешь, продажная душа!
— Не сойти мне с энтого места, коли я вру! Ночью-то сами хозяева туда гоняли на подводах. Барду, коя была приготовлена, я всюё перегнал, а лагуны с вином оставил в яме по приказанию Максима Ерофеевича. Стало быть, хозяева и были в избушке, более некому.
— При них подтвердить это можешь? — спросил Павел Иванович.
— Хошь перед богом подтвержу. Коли бы я знал, что они экое дело там сотворят!? Ай, ай, ай! Батюшки мои, пропадает теперича из-за них, проклятущих, моя бедная головушка!
— Значит, Большов и Юдин?
— Это точно, они. Никто иной, только они!
— Ну, ладно!
Павел Иванович заставил Егора подняться с пола, умыться, привести себя в порядок, а сам в это время заглянул под пол. Сивухи не нашлось, зато прямо под люком лежали мешки с зерном, аккуратно сложенные в штабель. Тогда он, не обращая внимания на Егора и его жену, снова запричитавших в один голос, сошел по крутой лесенке, пересчитал мешки. Было совершенно очевидно, что столько пудов пшеницы, припрятанной под пол, никак не могли принадлежать Горбунову, сеявшему не более двух десятин.
— Чей хлеб? — выходя из подпола спросил Рогов.
— Чужой хлебушко-то! Ей-богу чужой! У меня на сохранении, — не стал врать Егор.
— Значит, Большова?
— Да уж, наверно, его. Ах ты, грех какой! Ведь все энто из-за нужды! Семейство! Надо же чем-то кормиться.
— И за сколько же ты продался Большому?
— Должишки у меня перед ним скопились, так он посулился сбросить. Коли, говорит, сохранишь, никому не выкажешь, считать должником не стану. А я и муки у него займовал, и овса для коня, и деньжонок малость, чтобы дегтю и карасину купить.
— Давно уже хранишь-то?
— С месяц, не боле. Как летние заготовки начались, так он и привез ко мне. Побоялся я ему отказать!
— Его побоялся, а советскую власть обманул. Июда ты! Натуральный июда! — с презрением сказал Федот Еремеев. — Посмотрел бы на себя со стороны: до чего в холуях дослужился? На мужика-то не похож! Провонял вином, как старый козел. Дворишко весь развалился, вроде беднее тебя никого нет во всей Октюбе. И чего ревешь-то? Прошлый раз, когда я тебя по добру спрашивал, дурачком прикинулся, а теперич слезу пускаешь! Где аппарат припрятан, в яме, что ли?
— В яме, возле болотца, — уныло подтвердил Горбунов.
— На виду?
— Не-е, скрыта яма-то! Ход под копешкой прошлогоднего сена.
— Небось, сам и копал?
— Коли нанялся, то куда денешься? Пришлось копать самому. Землю ведром в болотце относил. У Максима Ерофеевича только и дела-то было: приехать посмотреть.
Горбунов подробно объяснил, где и как найти яму со спрятанным в нее самогонным аппаратом, и перечислил всех первоулочных хозяев, которым по приказанию Большова гнал самогон. Затем вытащил из кармана зипуна палочку с зарубками. По неграмотности он вел на этой палочке учет изготовленного и сданного хозяину вина. Всего набралось двенадцать зарубок, что означало двенадцать двухведерных лагунов.
Слушая признания Егора Горбунова, Павел Иванович, в отличие от Еремеева, держал себя спокойно. Еще каких-нибудь три часа тому назад попадись Горбунов там, в загородке, не пощадил бы он его. За все бы рассчитался: за Саньку, за самогон, за укрытие кулацкого зерна, а главное за предательство, потому что нет хуже врага, чем предатель. Но сейчас… Шевельнулось даже нечто вроде жалости к этому подлецу. Подумал: «Все ж таки хоть и худой мужичишко, а человек. Стало быть, и за него мы тоже в ответе. Вот Большов воспользовался его темнотой, безграмотностью, слабым характером. И сцапал! А мы не дошли до этого человечишка, заслонили другие заботы. Это правда, хлеб теперича для нас главная забота. И пары, и предстоящая молотьба — тоже заботы. Все же, о человеке надо было не забывать».
Но когда Егор Горбунов начал просить прощения, сказал:
— Не будет тебе скидок, Егор! Поставим тебя перед обществом в один ряд с Большовым и Юдиным. Что общество решит, то и будет. А я первый стану голосовать: долой вас из Октюбы!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Жаркое солнце
