— большие и малые, старые и молодые всё шли и шли, и скрипели, качаясь, ходячие мощи.
Этим толпам не было ни конца ни края, одна за другой выходили они из воды и ступали на берег, где строились лодки.
Временами в разрывах туч проглядывал месяц, и лучи его освещали сквозные ребра скелетов и белые зубы в черном зиянии ртов, раскрывшихся навстречу соленому потоку, чтобы в нем захлебнуться.
А шествие все продолжалось, тесно и кучно напирала толпа за толпой, густо заполоняя берег.
Наконец Йу подумал, что все уже тут собрались перед ним, кого он пересчитывал каждую ночь и никак не мог счесть; и тогда его обуяла ярость.
Он встал во весь рост со скамьи, хлопнул себя по кожаным штанам и крикнул:
— Еще больше было бы вашего племени, кабы я, Йу с Морских островов, не настроил вам новых лодок.
Но тут вся толпа всколыхнулась, в воздухе прошумел порыв холодного ветра, и, словно влекомые его дуновением, пустотой зияя из черных глазниц, они понеслись на него.
Стон прошел по толпе, и сквозь зубовный скрежет слышались вздохи, каждый стенал об утраченной жизни.
И тогда Йу в ужасе отчалил от берега и пустился в бегство.
Но парус повис, и Йу очутился на мертвой воде. На стоячей поверхности повсюду плавали гнилые, набухшие доски — обломки погибших лодок. Все, как одна, они были одинаковой выделки, и все, как одна, потрескались и поломались, все были одинаково склизкие, облепленные клочьями какой-то зеленой мерзости.
Костлявые мертвые пальцы высовывались из воды и ловили плавучие щепки, но никак не могли уцепиться. Мертвые руки, мелькнув над водой, опять погружались в пучину.
Тут Йу распустил парус и поплыл. Поплыл, отдавшись на волю ветра.
По временам он озирался и пристально вглядывался в глубину, нет ли погони. Под водой шевелились костлявые руки мертвецов, однажды сквозь туман мелькнула острога, которая метила ему в грудь.
Потом налетел шквал, засвистел в снастях ветер, и лодка понеслась стрелой, рассекая брызжущие пеной крутые волны.
Море окуталось мглой, клочковатый туман носился по ветру, волны позеленели.
Днем Йу разглядел в тумане баклана, всю ночь его оглушали бакланьи крики. Но птица была осторожна и не оставалась подолгу на одном месте. Йу ничего не стал делать, он только следил глазами за нахальной тварью.
Наконец туман рассеялся, и над лодкой закружились и зажужжали стаи черных, блестящих мух.
Сияло солнце, и под его ослепительными лучами впереди засверкали снега, далеко покрывавшие берег.
Йу вспомнил знакомый мыс, и плоский берег, и место, где можно было пристать.
А вот и дымок над землянкой, прилепившейся у подножия холма. На пороге Йу разглядел колдуна. Старикашка кивал колпаком: вверх и вниз, вверх и вниз; колпак был подвешен на нитке из крученых жил, пропущенных насквозь, поэтому шуба болталась, как на шесте.
А вон и Саймка на склоне.
Он увидел её склонившейся над оленьей шкурой, которую она вынесла на воздух и раскладывала сейчас, чтобы просушить на солнце. С первого взгляда она показалась ему постаревшей и сгорбленной. Но тут она вдруг так быстро и ловко извернулась гибким горностайчиком и глянула через плечо, и лицо её, освещенное солнцем, так просияло, и так заблестели её смоляные косы!
Как проворно она вскочила и, застясь от солнца, старается разглядеть его из-под ладони!
Залаяла собака, и Саймка цыкнула на неё, чтобы старик не насторожился.
Тут Йу понял, что стосковался по ней, и пристал к берегу.
Вот он уже рядом с нею, и она, всплеснув руками, обхватила голову, и засмеялась, и задрожала, и прильнула к нему, обливаясь слезами, и о чем-то просила, и тараторила, и была точно без памяти — то пряталась у него на груди, то обнимала за шею, и уж ласкала и целовала его, и никак не хотела отпускать!
Но колдун сразу почуял неладное; засев в своей шубе, как в берлоге, он бормотал заклинания, созывая волшебных мух, поэтому Йу побоялся ступить на порог, чтобы не оказаться между колдуном и мухами.
Старый лопарь был зол.
С тех пор как в Нурланне поменяли старые лодки на новые, никто больше не шел к нему на поклон, чтобы купить поветерь, и все его богатство пошло прахом. Он так обеднел, что впору было идти по миру. И оленей у него совсем не осталось, кроме одной-единственной важенки, которая паслась в ограде.
Тут Саймка подкралась сзади на цыпочках и шепнула, чтобы Йу торговал у старика важенку.
А Саймка завернулась в оленью шкуру и стала у порога, чтобы старик за дымом не мог ничего толком разглядеть, кроме серого пятна, и подумал бы, что это привели важенку.
Тогда Йу положил руку на голову девушки и начал торговаться.
Колпак кивал и кивал, но старик плюнул в очаг, так что в огне зашипело. Старик нипочем не соглашался продать важенку.
Йу стал набавлять цену.
Но старик только ворочался, вздымал тучи золы и крикливо грозился. Шуба кишела мухами, и мех на ней шевелился.
Когда торг дошел до меры серебра, старик высунул нос из шубы и осторожно выглянул наружу.
Но он тут же втянул голову обратно и продолжал бормотать по-шамански, пока торг не дошел до семи полных мер.
Тут колдун затрясся от смеха. Он решил, что взял за важенку дорогую плату.
А Йу подхватил Саймку на руки и бегом пустился с ней к лодке, но Саймка всю дорогу кутала спину в оленью шкуру, чтобы загородиться от колдуна.
И вот они отчалили от берега и вышли в море.
Саймка на радостях захлопала в ладоши, потом схватилась за весло и тоже стала грести.
В небе загорелись сполохи и раскинулись над землей гребешком, зеленые и красные отблески ярого света плясали по лицу Саймки, длинные языки протягивались вниз, чтоб лизнуть её щеки.
Саймка вступила с ними в споры; она убеждала, размахивая руками, глаза её метали искры, быстрый язычок работал без умолку. Губы, брови, лоб — все в ней было полно красноречия.
Наконец огни померкли; она примостилась у него на груди, и Йу ощутил на щеке её теплое дыхание.
Под рукой у него лежала копна её черных волос, он их погладил и удивился, какая она вся нежная и хрупкая, и как сильно бьется её, сердце, словно он поймал пугливую куропатку.
Йу укрыл Саймку оленьей шкурой, а волны бурного моря качали лодку, словно колыбель.
Они все плыли и плыли, пока над ними не спустилась ночь, и все мысы и острова, все птичьи
