иметь успех.
Командир батальона не занимался такими пустыми мелочами, как очищение «красноголовки», – он любил всякую водку, даже самую грубую, вообще не прошедшую очистку, концентрированное сивушное масло, а не водку, и такой напиток ему нравился.
Он почувствовал спиной, что в палатку кто-то вошел, но на звук голову не повернул: если кто-то захочет обозначиться – обязательно доложится, а не захочет докладываться – значит, пустой человек, не наш, такие майору не нужны даже бесплатно. Налив полную кружку водки, майор опустил в нее ствол пистолета ТТ и начал неторопливо, словно получал от этого удовольствие, размешивать.
Интересная штука – пистолетный ствол с царапинами и облезшим вороньем начал быстро покрываться черной блескучей обмазкой, будто битумом: видать, оружейная сталь обладала какой-то магнитной, притягательной силой, водка в замызганной кружке на глазах делалась светлее, чище…
Наконец майор повернул голову и столкнулся взглядом с Хотиевым.
– А тебе чего тут надо? – прорычал он, наливаясь опасной силой, по красному лицу его поползли белые пятна.
– Надо, чтобы ты, майор, сдал свое оружие.
Ствол ТТ, засунутый в пивную кружку, на мгновение замедлил свое движение, потом начал также размеренно, неторопливо вращаться.
– Оружие, говоришь? – майор хмыкнул. – Ну возьми, я не возражаю.
Хотиев сделал неприметное движение головой, вперед выдвинулся Егорунин, и через мгновение командир охранного батальона лежал на замусоренном полу палатки и, трубно хлопая губами, глотал пыль; всего секунда понадобилась бывшему старлею, чтобы отнять у майора оружие и уложить на землю, «воронкой вверх».
Физиономия у майора из красной, буряковой, обратилась в землистую, негодующую. Майор негодовал, неистовствовал, но в отличие от своих подчиненных, не испугался.
Хотиев повертел извозюканный черным сивушным маслом пистолет, с любопытством понюхал налет, похожий на дегтярный, и сказал майору:
– Как же ты будешь стрелять из него? Максимум, что им сейчас можно сделать – заколотить пару гвоздей в табуретку.
Майор захрипел протестующе, задергал головой.
– Наручники на него, чтобы не глупил, – приказал Хотиев. – И к кровати привяжите. Иначе он готов ускакать хрен знает куда – резвый слишком…
Егорунин ловко, в одиночку, подхватил командира охранного батальона под микитки, подтянул к железной койке.
– Посмотрите, ребята, в столе наручники должны быть, – попросил он. – Такие тузы жизни себе без наручников не мыслят.
Наручники в столе действительно нашлись – опытный Егорунин как в воду смотрел. Одно кольцо он насадил на правую руку майора, обхватил запястье, вторым кольцом зацепился за прочную кованую спинку кровати. Положение для майора унизительное… Конечно, это все-таки лучше, чем воронкой в матерчатый верх палатки целиться, но все равно положение его было позорное.
– Дайте хоть водку допить, – просяще прокряхтел майор. – Даром, что ли, я пистолетом грязь из нее вытаскивал?
– Отдайте ему водку.
Майор с жадностью вцепился пальцами свободной руки в кружку, воткнулся в нее своей свекольной физиономией. Если бы кружка была чуть больше, физиономия влезла бы в нее целиком.
Двумя гигантскими глотками майор опорожнил кружку ровно наполовину и аккуратно, чтобы не расплескать водку, поставил кружку на стол. Откинулся назад.
– Самоубийцы вы, мужики, – объявил он угасающим сонным голосом.
– Посмотрим, – спокойно проговорил Егорунин.
Хотиев добавил не без усмешки:
– Это слепой так сказал… Действительно, посмотрим.
Последнюю фразу командир конвойного батальона не услышал – он уже спал.
В лагере охранников народа оказалось мало – вохровцы пребывали в бараках: здесь, в поле, на свежем воздухе, среди комаров их также, как и в зимнюю пору, считали по баракам – барак первый, барак второй, третий и так далее – деление было декабрьским.
Оружейная «палата», где охранники держали автоматы и винтовки, была сколочена надежно, из сухого местного кругляка, но разнести ее по щепкам, расколотить четвертому бараку ничего не стоило, – опыт по части разрушения имелся богатый.
Через полчаса из оружейного домика было изъято все, даже старые запасные фуражки с голубым верхом и тряпки для протирки автоматов. У двух сержантов, оказавшихся в домике, поотбирали автоматы, на всякий случай надавали по шее и велели убираться подальше в тундру, и вообще никогда не попадаться на глаза.
Охранники испарились, как мухи в прохладную пору – ни одного не стало.
– Повторяю: не попадайтесь больше никогда, – прокричал в пустое пространство магаданский «кум». – Если увидим – во второй раз не отпустим. Амнистия в наших рядах объявляется только один раз. Понятно?
Это было понятно, как Божий день. Через мгновение в лагере охранников не осталось ни одного человека, кроме прикованного к железной койке майора. Только озверелые комары носились вокруг чахлых деревьев, сшибались, нудели, вызывая нехорошую дрожь, – больше никого не было.
В течение полутора часов было освобождено три лагеря – два уголовных, один – «политиков». Недалеко от «политиков» находился еще один лагерь, обнесенный колючей проволокой, – женский. На него тоже потратили полчаса.
Блатные, пристрявшие к мятежной колонне Хотиева, разом получили от зачумленных, неважно выглядевших зечек несколько затрещин.
Хотиев не удержался, предупредил негромко и спокойно:
– Если засечем случай насилия – виновный будет расстрелян.
Уголовники не замедлили отозваться на это изобретательным матом, а один из уголовников, до которого не дошло предупреждение Хотиева – мозгов в башке не хватило, – ухватил за воротник телогрейки одну дивчину и поволок ее за штабель шпал:
– Пошли, милашка, немного покувыркаемся.
Хотиев покосился на него недобрыми глазами и скомандовал:
– Расстрелять!
Уголовник взвыл: он совсем не думал, что дело серьезное и может принять такой оборот.
– Да за что же, братцы, корешки мои хорошие? Ведь у нас же свобода! Мы на свободу вышли…
– Нет у тебя свободы и не будет, – резко оборвал его Хотиев. – Свобода и насилие несовместимы.
– Командир, командир! – уголовник, поняв наконец, что дело обстоит не просто серьезно, а очень серьезно, плюхнулся на колени. – Прости, родной! Прости, братуха!
– Я тебе не братуха!
– И-и-и! Я же пятнадцать лет не видел женщин, в зоне жил, как на том свете, ни с кем не общался, только со своим паханом. Пожалей!
– Не могу пожалеть.
Уголовник обеими руками, изо всей силы, как только мог, вцепился в сапоги Хотиева. Тот брезгливо вырвал один сапог. Второй не смог – уголовник приник к сапогу плешивой башкой, того гляди, прогрызет дырку в толстой кирзе. А жаль – Хотиев ведь только недавно разжился этими сапогами, рассчитывал, что они еще послужат ему, – на ноге обувь сидела нормально, не то что башмаки, в которые он совал ступни, как в деревянные колодки, а тут этот пожиратель обувных материалов вцепился прямо в головки – самое ценное, что есть в сапогах.
Наконец Хотиев не выдержал, взмолился со стоном, внезапно возникшим в его голосе, ухватился рукой за тощую коричневую березку:
– Мужики, да оттащите вы его от меня!
Хнычущего зека отволокли от Хотиева и сунули головой в холодную промоину, уголовник хлебнул воды и грязи, подергал ногами нервно и затих.
– Вперед! – скомандовал Хотиев сипловатым, готовым в любую минуту сесть голосом. – Только вперед. Останавливаться больше не будем, товарищи, – нельзя терять время.
Вон
