у нас у всех он тоже только один.
Пуля попала в Мосера, он закричал обреченно, словно бы в груди у него что-то лопнуло, надорвалось сердце; подпрыгнул по-козлиному высоко, прощально, – перед глазами у него все плыло, он почти ничего не видел. В следующую минуту Мосер ухнул в маслянисто-черный провал – тот, в котором уже покоился «кум»: Мосер тоже решил обжить эту вечную квартиру.
Теперь у «кума» будет сосед – коротать время вдвоем веселее, – да совсем недалеко поселился Квелый: в общем, компания подбиралась лихая, если не сказать больше.
Без вечного жилья остался пока один человек из команды Квелого – Дуля. Тонконогий, проворный, по-бабьи говорливый и суетливый – достойный, в общем, человек. На воле таких не воспитывают, они там не рождаются, а в зоне их полным полно, пожалуй, в лагерях их только и производят. С оханьем Дуля метнулся в одну сторону, в другую, – не знал он, куда спрятаться от дула страшного Золотозуба, – в следующую минуту нашел свою схоронку – с тонким протяжным стоном ушел на дно болота.
Только листья на скорбных березках зашевелились сочувственно, шумнули легонько и затихли.
– Все, – сказал Китаев.
– Нет, не все, – возразил шепеляво, с неприятной хрипотой Савченко, возвращая винтовку, – остался еще один – медвежатник по кликухе Пскобской, да пара «шестерок»… Две штуки – это вообще не в счет. Вот когда их не станет, тогда будет все: дело можно сдать в архив и заесть мамалыгой, а пока – не-ет…
Савченко стиснул опустошенные челюсти, губы у него завернулись внутрь как два неопрятных твердых валика, и бывший начфин медленно, словно бы засыпал стоя, покачал головой. Листья на березках зашевелились снова, прошептали ему что-то в ответ. Савченко кивнул им понимающе, и деревья умолкли снова. Тонко, вызывая противный зуд на зубах, ныли комары.
Лавина взбунтовавшихся зеков тем временем понеслась на запад – и откуда только взялись силы у усталых полуискалеченных людей, не мог ответить ни один человек – ни врач, ни философ…
По дороге зеки сшибали конвои у мелких групп, загоняли вертухаев в тундру, к оленям, к волкам, с задыхающимся ревом неслись дальше, пока не исчезли в густом крутящемся мареве местного обозленного комарья.
В восьми километрах от «головки» – передовой точки трассы, устремлявшейся на восток, расположились палатки охранного батальона. Хотиев взмахом руки остановил бегущих за ним зеков, присел на корточки, разглядывая из-за засохшей хилой елки новенькие армейские палатки, установленные за неряшливо спутанными мотками колючей проволоки.
Народа в охранном лагере было немного, двое часовых, заткнув за уши березовые ветки, притопывали сапогами у ворот, отгоняли от себя комаров. Автоматы ППШ с новомодными прямоугольными магазинами были заброшены у них за плечи.
В руках у Хотиева неожиданно появился бинокль, неведомо как попавший к зекам, но что было, то было. Хотиев обвел биноклем палатки, проговорил задумчиво, словно бы для самого себя:
– В лагере человек двенадцать, не больше. Командир батальона находится у себя – отмечает вторник, наверное…
– У мусульман чего, по вторникам праздники? – не сдержался Китаев, задал вопрос.
Уголки рта у Хотиева насмешливо шевельнулись.
– Чтобы знать мусульманские обычаи, надо самому быть мусульманином, – произнес он, – а я – православный.
– Да?
– Да. Такой же православный, как и вы. Я из Осетии.
То, что в Осетии живут православные люди, Китаев знал – слышал раньше. И храмы там православные, не такие, конечно, роскошные, как в Ленинграде, но рождающие в душе святость и тепло, а в голове – благодарные мысли.
– Поэтому командир батальона может с таким же успехом отмечать и четверг, и среду, и полнолуние на ночном небе, и рождение грозы в чистом поле.
– В палатке он один? – спросил Егорунин.
– Один, – Хотиев покачал головой, словно бы жалел этого человека. Проговорил: – Самое плохое для мужчины – это пить в одиночку. Даже хуже, чем для женщины – мужчина сопьется быстрее.
– Пхе-пхе-пхе, – пропыхтел иронично Егорунин и сплюнул на землю. – Похоже, быть этому майору капитаном.
– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказал Хотиев, поднимаясь с корточек. – Пошли!
Часовые, стоявшие у проволочных ворот, заволновались.
– Вольно, вольно, – Хотиев на ходу словно бы придавил их ладонью, – честь можете не отдавать.
– А еще лучше будет, если вы засунете ее к себе в задницу, – проверещал едким смешливым тоном человек, похожий на помазок для бритья, – он принадлежал к команде Квелого. Поглядел на охранников смело, и те поспешно отступили от ворот.
Поскольку у помазка этого пахана не стало, он не знал, к кому теперь примкнуть. Похоже, выбирал… С другой стороны, наряду со смелостью в нем сидела и трусость, причем, трусости было больше – помазок опасливо вертел головой из стороны в сторону, словно бы боялся получить из неведомого места, из тьмы оплеуху и выплюнуть после удара оставшиеся огрызки зубов. Потому и вел себя так. Обычная «шестерка», «зыза» – ничтожный человек, «давка», «чугрей», «мизер», «скафей». Можно добавить еще десяток слов-обозначений, но суть от этого не изменится.
Егорунин спокойно, не делая ни одного лишнего движения, сдернул автомат с одного охранника, потом с другого. Проговорил негромко:
– Все, ребята, идите к себе в палатку, отдыхайте.
– А как быть с дежурством?
– Дежурство ваше кончилось.
– Может, надо доложиться товарищу майору?
– Не надо. Товарищ майор, во-первых, в курсе, во-вторых, принимать доклады в ближайшее время не будет.
– Топайте отсюдова, снегирьки, быстрее, – посоветовал своим свиристящим тенором помазок, – не то может лечь другая карта, и вам придется подбирать себе другую обувь.
Эту нехитрую истину охранники усвоили быстро, и через несколько мгновений их у ворот уже не было – ну словно бы в трофейном американском мультфильме, где люди появляются и исчезают внезапно, словно бы по мановению волшебной палочки: только что был человек и – фьють! – не стало его. Но вот прошло одно мгновение – и человек опять есть.
Командир охранного батальона – майор с расплывшимся красным лицом и грубыми толстопалыми руками, покрытыми светлой курчавившейся шерстью, действительно находился в палатке один, сидел за разлапистым, прочно сколоченным столом и из распечатанной водочной бутылки наливал в пивную кружку с замутненными от грязи краями жидкость, имевшую резкий, слышимый даже на расстоянии запах. Это была водка-красноголовка местного изготовления.
Водка-белоголовка (с горлышком, запечатанным белым сургучом) была нежнее, слаще, мягче, такого запаха, как красноголовка, не издавала, пилась много легче… С «красноголовкой» же дело обстояло хуже, поэтому некоторые мудрецы, чтобы поднять вкус красноголовки, обязательно добавляли в нее десятка два крупинок марганцовки. «Красноголовка» очищалась, процесс происходил на глазах, на дно бутылки осаживалась кучка черного, подрагивающего, как жидкий навоз вещества. Оставалось только под горлышко постелить марлю и процедить очищенную водку, слить ее в другой сосуд, добавить немного мелко нарезанного чеснока либо почек черной смородины и немного настоять – напиток получится первоклассный, за любым столом будет
