другие. Им будет куда легче, но они станут завидовать вам, ибо никто из них не увидит того, что придется пережить и увидеть именно вам…
Скоро, очень скоро вы покинете эту школу. Мы выпишем вам литера, и уедете вы на большие заводы. Там ждет вас большой труд. Любите труд, честно относитесь к своим обязанностям… В добрый путь!..
Слушая эту взволнованную, необычайную для нас речь Полевого, мы понимали, что ему очень жаль отпускать нас. Он говорил все это, путаясь и сбиваясь, как бы размышлял вслух, и голос его временами дрожал, но видно было, что слова его идут от души. И больше всего мне запомнились слова: «Вы — первые всходы революции!» Было в этих словах что-то неповторимо прекрасное. Я как бы увидел широкое — куда глазом ни кинь — зеленое поле пшеницы, засеянное ранней весной руками великого человека. Уже пронеслись над ним первые весенние грозы, уже завязываются колоски на стройных сочных стебельках, и тянутся они все выше, к сияющему где-то в лазурном небе горячему солнцу…
Собрание закончилось быстро.
Оставалась последняя загадка: кто же куда поедет?
Волнуемые этой мыслью, мы снова пошли бродить по родному городу.
В НОВОМ ГОРОДЕ
Мы вышли на вокзальную площадь, и в ту же минуту сильный порыв ветра сорвал соломенный картуз с головы извозчика, ожидавшего со своей линейкой пассажиров у вокзала. Будто легонький сосновый обручик, картуз, подпрыгивая, покатился через площадь.
Загорелый коренастый извозчик мигом соскочил с облучка и пустился вдогонку.
— Тю! Тю! Держи, Володька! На Кобазову гору занесет! — кричали, смеясь, другие извозчики.
Гонимый ветром картуз катился зигзагами, и, уже настигая его, Володька стал приседать, широко расставляя ноги — так, словно курицу ловил.
Несмотря на конец мая, здесь было на редкость сумрачно и прохладно. Влажный морской ветер подымал рябь в лужах, блестевших на площади. Низенькие, с побеленными стволами акации гнулись от ветра, а по небу, едва не цепляясь за вокзальную крышу, плыли тучи — мрачные, черные, набухшие дождем.
Вспомнился очень ясно в эти минуты первого знакомства с новым городом оставленный нами где-то далеко позади, на краю страны, наш родной пограничный городок: скалистый, поросший зеленью, залитый солнцем, овеваемый карпатскими ветрами. Вспомнились последние сборы, станционный перрон, митинг на станции и напутственные слова нашего комсомольского секретаря Никиты Коломейца: «Перед вами расстилаются широкие дали светлого грядущего. Будьте и впредь на этих новых дорогах жизни верными помощниками партии!»
Слова Никиты оборвал голосистый паровозный гудок. Все фабзавучники высунулись из окон вагонов и. протискиваясь между другими пассажирами, запели любимую песню:
Когда мы выйдем на кордон,
Пускай дрожат паны:
Мы — ЧОН!
Всемирный Октябрь
Придет, придет!..
Как прозрачно было весеннее небо в те минуты, когда проплыли перед нами знакомые строения вокзала, как солнечно все было вокруг!.. И вот тебе — нас сразу швырнуло в глубокую осень. И это еще юг называется?
…Отряхивая с донца картуза капельки воды и подбежав к нам, извозчик Володька крикнул:
— Ну что, молодые, поехали? Карета графа Бенгальского к вашим услугам! — И он ударил ладонью по лакированным поручням линейки.
Уговору насчет извозчика в поезде не было. Мы переглядывались.
Наш казначей Маремуха, озадаченно посапывая, держал руку в том кармане штанов, где у него хранились общественные деньги. Бобырь готов был ехать, не раздумывая, и с удовольствием поглядывал на линейку. Таких линеек в нашем городе не было — одни старомодные фаэтоны.
Тиктор стоял поодаль, у стены, держа в руке тяжелый сундучок. Прищурив глаза, он разглядывал лежащую перед ним площадь, делая вид, что предложение извозчика его не касается.
Маремуха несмело спросил у меня:
— Так что ж, Василь, поедем?
— А может, пешком пройдемся? — сказал я.
— Куда пешком? — возмутился Бобырь. — Далеко!
— Давай поедем, — согласился я. — Интересно только, сколько он возьмет. Спроси-ка, Маремуха.
— Какая такса? — осведомился Петро.
— Божеская! — буркнул извозчик и, взбегая на крыльцо, взял у Петра его корзину с чайником из белой жести. — Садитесь, садитесь, голубчики! Не обижу. Это все ваше хозяйство? — И он показал на остальные вещи.
— Нет, постойте, мы так не поедем! — остановил я извозчика. — Скажите, сколько, а потом сядем. — И тут же подумал про себя: «Знаем мы эти штучки! Теперь ласковый, сулит не обидеть, а там заломит — держись!»
— Вас четверо? — спросил, оглядываясь, извозчик. — Куда ехать: до курорта или на Кобазову гору?
— До центра, — сказал я твердо. — Вот за четверых сколько?
— Меня не считайте, я не поеду! — крикнул Тиктор.
— Почему? — спросил Маремуха.
— Извозчик — буржуйская роскошь. Сперва надо жилье отыскать, а потом на извозчике кататься, — отрезал Тиктор. И, помахивая сундучком, он медленно сошел по ступенькам на площадь.
— Подожди, Яшка, так давай… — хотел было остановить Тиктора Маремуха, но я цыкнул:
— Пускай идет… Начинаются старые фокусы!
— Бедовый парень, — обиженно сказал извозчик, покачивая головой. — «Буржуйская роскошь» — смотри ты! Да я буржуев за миллионы не повезу. Я сам партизанскую карточку имею…
— Ну, так сколько до центра? — перебил я.
— Что же, по полтиннику с брата.
— Много, — сказал я. — Поторгуйся, Петро!
— А по скольку дадите? — испугался извозчик.
Петька бухнул:
— По двадцать копеек!
— Ну, добре, — согласился извозчик. — Поедем ради почина!
Первой он положил на линейку Петькину корзинку с чайником и хотел было класть мой фанерный чемодан, но тут я предложил хлопцам:
— Куда же мы поедем с вещами? Давайте лучше оставим вещи на хранение. И руки вольные у нас будут.
— А не покрадут? — спросил Маремуха.
— Чудак, кто покрадет? Хранение ведь государственное! — успокоил я нашего казначея.
Одну, общую, квитанцию на вещи мы вручили ему же, и Петро, напуганный рассказом о том, как меня обокрали в Харькове, с опаской косясь на смуглого извозчика, спрятал эту драгоценную бумажку в карман толстовки.
Мы расселись. Линейка весело затарахтела по камням.
С обеих сторон вдоль мостовой тянулись выложенные камнями канавки, залитые желтой водой. Низенькие белые домики, крытые то красной, то серой черепицей, стояли в глубине чистеньких двориков, усыпанных песком и мелкими ракушками.
Кое-где сквозь жерди заборов виднелись виноградники, молодые вишни, черешни, абрикосы; вспыхивали засаженные огненной настурцией и пионами клумбы.
Мы жадно разглядывали первую улицу города, в котором нам предстояло жить и работать.
На одном из угловых домов я прочел табличку: «Проспект тринадцати коммунаров», и надпись снова напомнила мне наш пограничный город, ЧОН и дорогое слово «коммунар».
— Давно дождит? — спросил у возницы Петро.
— Как шторм начался. Считай — третий день, — придерживая гнедую лошадь, сказал Володя. — А вчера
