много дел. Почти ежедневно через деревню едут беженцы, на возах, нагруженных барахлом. Буханец должен обеспечить их ночлегом. Он устроил себе канцелярию на кухне под образами, выписывает там бумажки, сколько человек должен принять на ночлег такой-то дом.
Цифра смылся. Цифрова распустила слух, что он вернулся на работу в Гарманец. Но никто ей не верит. В Гарманце уже русские, а Цифра не такой дурак, чтобы лезть им прямо в руки.
— Разве это житье, ох, да какое же это житье? — причитает на крыльце Грызнарова. — Ни туда, ни сюда. Сейчас бы пахать нужно, сеять…
— А что ж вы не пашете? — говорит старый Шишка. — Погода нынче теплая, земля подсохла, зерна ждет.
Шишка уже вспахал и готовится сеять. Но, кроме него, немногие отважились выйти в поле. У Гривок тоже не вспахано. У Эрнеста разболелась нога. Он не смог подлечиться, как наказывал ему командир. Больница в городе переполнена ранеными немецкими солдатами, врачи обслуживают только немцев, времени для местных у них не остается. Лабудовский комендант не посчитался с болезнью Эрнеста, выгнал его на рытье окопов как здорового, и Эрнесту стало хуже. Гривкова убивается:
— Что же мы будем делать? Озимые повымерзли, все поле лысое, а яровое зерно еще в мешке. Подохнем все с голоду…
Пересиливая боль в ноге, Эрнест утешает ее:
— Не бойся, ничего еще не упущено. Бывало, и позже сеяли. Переждем недельку-другую…
— Еще недельку-другую, не больше, — говорят люди. — Скоро все это кончится.
Но все ходят нервные, нетерпеливые.
— Да где же они? — огорчается старый Моснар. — Где они застряли? Неужто не знают, как мы их заждались?
Яно Моснар ушел в горы сразу же после той ссоры с Эрнестом. Ушел и ни слуху о нем, ни духу. Теперь старый Моснар ждет не только русских, но и сына; надеется, что он придет вместе с ними.
Старый Шишка вырыл на заднем дворе яму и старательно обмуровал ее, хотя не так-то легко ему работать с деревянной ногой. Шишкова отнесла в яму одежку, какая получше, кадушку с топленым салом, окорока, завернутые в ряднину. В мешок с одежкой Шишка засунул две бутылки с туго заткнутыми пробками.
— Дома я этого не оставлю, — говорит он откровенно, — ни за что не оставлю! Будут у меня гости, будет и чем попотчевать их!
И Грофики здорово изменились — и старый, и сын. Сын теперь все время работает наравне с батраками, а старый Грофик теперь показывается на улице только в куртке, залатанной около пуговиц. Как увидит, что где-то стоят и разговаривают мужики, остановится и начинает разводить руками:
— Отнимут у меня землю, сам знаю, что отнимут. Ну и пусть берут! Что я на этой земле нажил? Ну да, вот эту драную куртку. Сызмальства и до седых волос только и знал, что возился с землей, а попользовался от нее меньше, чем последний мой батрак.
— Да уж вы небось нажили добра… — говорят мужики. — Под подушкой, наверное, припрятано денег, что вы и счет им потеряли!
— Это у меня-то? — бьет себя Грофик в грудь. — Иди, если не веришь, приходи, загляни ко мне под подушку. По крайней мере, посмотришь, на какой постели спит старый Грофик. За божьим имуществом я ходил, а тебя за это только и ждет: мол, бог вас вознаградит — вот и вся моя прибыль.
Действительно, если судить по постели, Грофика можно было бы посчитать последним нищим в деревне. Все знают, что он спит на полуразваленном топчане. Вместо боковинки он приколотил доску и так и спит.
Каждый ждет русских. Учительница, у которой муж гардист, — с плачем и причитаниями. Старый Шишка ждет их, как свадебных гостей, — с ветчиной и бутылками. Грофик — с залатанной курткой и со странной готовностью отдать землю. А ведь еще прошлый год из-за мизерного клина между Сливовой и Яблоневой аллеями он судился до последнего с Форфаковыми.
Один только Милан не знает, как их ждать, то ли ему радоваться, то ли бояться. Если бы Эрнест остался в горах и Милан оставался партизанским связным, тогда все было бы в порядке. Партизанскому «почтарику» не стыдно было бы показаться на глаза русским, когда они придут из-за гор.
Но Эрнест… Был в горах и сбежал. Милан убежден, что он сбежал ради этой своей Анки. Сбежал и опозорил этим всю семью, лишил Милана всех надежд, которые он втайне питал.
Были у Милана надежды, были мечты, собственно, одна большая, прекрасная мечта. Она возникла еще тогда, когда он начал ходить на тайные встречи с Эрнестом. Правда, потом Милан как-то забыл о ней. Ее заслонили печальные события в семье. Когда Милану так хотелось отправиться вслед за отцом, казалось, что все мечты умерли в нем бесповоротно. Но теперь она опять пробилась наружу и стала еще краше, еще живее, как та травка, что зазеленела на краю дороги. Заполонила она всю его душу. Но так же как роза не бывает без шипов, так и в его мечте появилась горчинка, досадная червоточинка.
И все же он хранит ее в себе, ревниво оберегая от постороннего глаза, и всякий раз как он глянет на горы, на эти милые сердцу темно-синие вершины, сокровенная его мечта оживает с новой силой, разгорается ясным огоньком.
Горы! Длинная, зубчатая темно-синяя кайма… Как резко вырисовывается она на фоне весеннего неба, слегка подкрашенного свежей голубизной!
В прозрачном воздухе горы кажутся далекими. Но когда склоняется к дождю, они становятся темно-зелеными. И тогда низкие холмы у их подножия похожи на кудрявых барашков, лениво развалившихся в долине, и кажутся они такими уютными и близкими, что так и хочется погладить их рукой.
За горами русские. Они там, где время от времени глухо гремит, откуда порой доносится треск — такой пронзительный, сухой, как будто раскалывают суковатую колоду. Горы стоят у русских на пути, иначе они бы давно уже были в Лабудовой.
Идет в долину весна, закрадывается и в горы, но в этот раз Милан не сможет приветствовать ее среди лесов, которые они давно уже исходили вдоль и поперек вдвоем с Силой. Он так хорошо знает эти леса. Он не побоялся бы оказаться в них и с завязанными глазами, все равно бы не заблудился. Он знает дубравы, в которых летом полно белых грибов и малины, знает дрожащие осины и развесистые грабы, сквозь листву которых так красиво процеживается зеленоватый солнечный свет.
Но этой весной Милан глядит на горы с неприязнью. Ведь те, кто сейчас за ними, должны будут обходить их. Горы мешают
