музыкой или игры в теннис, эти прогулки в лесу, где мои егеря следят за всякими браконьерами… представлял ненависть, наполняющую ваши сердца, когда вы думаете обо мне, когда при каждом шаге и взгляде вы натыкаетесь на мою власть — власть мужа, власть помещика, власть аристократа, на мое общественное и имущественное превосходство, на армию моих слуг и на то, что составляет самую великую власть, на привязанность, которая велит вам знать превыше любой любви и ненависти: без меня вы ни жить, ни умереть в полной мере не можете. Вы, несчастные любовники, меня можно обмануть, но избежать меня невозможно; и пусть я из нас троих «иной», мы связаны так, как кристаллы в формуле геометрического закона. И рука твоя с ружьем опускается, когда однажды утром ты решаешь меня убить, потому что не можешь больше выносить эту тайную связь, эту игру в прятки эту неприкаянность… а что ты можешь сделать? Увезти Кристину? Тебе придется распрощаться со службой, ты беден, у Кристины тоже ничего нет, от меня вы принять ничего не можете, сбежать с ней ты не можешь, жить с ней тоже не можешь, жениться — не выйдет, держать ее в качестве любовницы опасно для жизни, смертельно опасно: каждую секунду помнить о предательстве, бояться, что тебя обнаружат, что придется расплачиваться со мной, именно со мной, другом и братом. Долго ты в таком страхе не проживешь. И однажды, когда момент наступил и обрел какую-то осязаемую форму, ты берешь в руки оружие, а потом я долго и искренне жалею тебя за эту минуту. Убить человека, который тебе близок, — крайне мучительная и тяжелая задача, — добавляет генерал. — У тебя не хватает для этого сил. Или же эта минута прошла, и ты уже больше ничего не можешь сделать. Ведь есть и она, эта минута — время приносит и уносит вещи по своему разумению, не только мы сами встраиваем свои действия и происходящее в момент времени. Бывает, минута дает шанс и у этого шанса есть точное время, — если же нужная минута прошла, ты вдруг раз — и больше ничего не можешь сделать. Рука с ружьем опускается. И вот ты на следующее утро уезжаешь в тропики.
Хенрик внимательно изучает кончики пальцев и ногти у себя на руках.
— Но мы остаемся здесь, — заключает он в процессе разглядывания, будто это сейчас самое важное дело, — остаемся здесь. Кристина и я. Остаемся здесь, и все выясняется, закономерным и непостижимым образом, как люди узнают друг о друге посредством неких волн, даже если среди них нет тех, кто способен проболтаться. Все обнаруживается, ведь ты уехал, а мы остались здесь, живые; я — потому что ты пропустил минуту или минута пропустила тебя, это в сущности одно и то же, а Кристина — потому что поначалу ничего сделать не могла, ей надо было чего-то дождаться, может, просто хотела убедиться, что мы оба, ты и я, храним молчание, двое близких ей мужчин, каждый из которых уступил дорогу другому; ждала, пока по-настоящему поймет и узнает истинный смысл этого молчания. А потом она умерла. Но я остался здесь и все знаю, и все равно чего-то не знаю. Потому-то мне надо дожить и дождаться ответа. А теперь пришла минута, когда я узнаю ответ на вопрос. Отвечай, прошу: знала ли Кристина, что ты тогда утром на охоте хотел меня убить?
Генерал спрашивает негромко, без эмоций, в голосе — напряженное любопытство, так ребенок может просить у взрослых, чтобы те объяснили ему тайны звезд и недоступного их восприятию мира.
18
Гость слышит вопрос, но не двигается. Он сидит, спрятав лицо в ладони, опираясь локтями на поручни кресла. Тяжело вздыхает, наклоняется вперед, одной рукой проводит по лбу. Хочет было ответить, но генерал не дает ему сказать:
— Прости, — перебивает он. — Видишь, я все высказал. — Хенрик пытается быстро закончить фразу чуть ли не извиняющимся тоном. — Я должен был сказать и теперь, когда выговорился, чувствую, что неправильно задал вопрос, создал для тебя мучительную ситуацию, ведь ты хочешь ответить, хочешь сказать правду, а я неправильно спросил. Мой вопрос прозвучал как обвинение. И не стану отрицать, в душе моей все эти десятилетия жило подозрение, что та минута в предрассветном лесу на охоте была не просто мгновением случайно посетившей идеи, подходящим моментом, удобной возможностью, подсказкой из подземного царства, — нет, меня мучает подозрение, что этой минуте предшествовали другие минуты, вполне себе трезвые и будничные. Потому как Кристина, узнав, что ты уехал, сказала: «Струсил», — и больше ничего, это было последнее, что я от нее услышал, и это последний приговор тебе, который она облекла в слова. А я остаюсь с этим словом один на один. Струсил — почему?.. — раздумывал Я потом, много позже. Струсил — перед чем? Перед жизнью? Нашей общей жизнью или вашей вдвоем совместной жизнью? Струсил перед смертью? Не смел и не хотел ни жить, ни умереть с Кристиной?.. Вот над чем я ломал голову. Или струсил перед чем-то другим, не перед жизнью, не перед смертью, не убежать побоялся, не Кристину у меня забрать и даже не отказаться от Кристины, нет, просто струсил перед самым простым и чисто полицейским фактом, перед тем, о чем заранее договорились моя жена и мой лучший друг, что спланировали вдвоем? И план этот не удался, потому что ты оказался трусом?.. Вот на какой вопрос я хочу получить ответ еще раз в своей жизни. Но до этого я неточно спросил, прости; потому я и перебил тебя, поняв, что ты готовишься ответить. Ведь этот ответ с точки зрения человечества и Вселенной не важен, но важен для меня, единственного человека, который таки хотел бы узнать в самом конце, когда та, что обвинила тебя в трусости, уже обратилась в пыль и прах: хотел бы узнать, перед чем же ты струсил. Ведь я узнаю правду, если твой ответ поставит точку в моем вопросе, и не узнаю ничего, если с полной уверенностью не буду располагать ответом на этот частный вопрос. Последний сорок один год я живу между всем и ничем, и нет никого, кто мог бы мне помочь, только ты. А я не хочу умереть в неведении. И тогда лучше и достойнее было бы, если бы ты сорок один год назад не оказался трусом, как
