и я испугался собственных чувств. Они рвались наружу, словно вода, прорвавшая плотину, и сдержать их после этого короткого «да» уже не получилось.
– Мой отец жестокий, грубый, беспощадный человек, который не любит никого, кроме себя.
– Он… ругал вас?
– О, если бы только ругал.
Даже не думал, что могу говорить так ядовито. Всегда считал себя сдержанным человеком, но там, в темноте, не видя лица собеседницы, я совсем не боялся быть откровенным. Точно и не было в оранжерее никого, кроме меня, точно я изливал душу самому себе. И потому не боялся осуждения, презрения даже.
Да-да, думая обо всём, что сделал отец, я испытываю стыд и страх. За то, что оказался так слаб и жалок, что не смог дать ему отпор, а только терпел всё молча и после плакал в одиночестве. Один-единственный раз я посмел противостоять отцу, когда сбежал из дома. И даже тогда меня гнал вперёд всепоглощающий, удушающий ужас. Когда отец выстрелил, я ощущал не гнев, не обиду, не желание отомстить. Один лишь страх. Он всегда был охотником. Я – его очередной добычей. А матушка – такая же запуганная, придавленная пятой отца, нежная, безропотная матушка – осталась в замке словно трофей. Он показывает её гостям на редких приёмах, любуется по вечерам, сидя у камина, и совершенно не обращает внимания всё остальное время. Все мы в Волчьем логе были лишь очередными красивыми вещицами, дополнявшими величие замка. А князь Анджей Белорецкий был нашим господином.
– Он бил меня всё детство, – признался я темноте оранжереи. – И ругал за любой, даже самый незначительный, проступок. Не помню случая, чтобы хоть раз отец меня похвалил. Я ненавижу всё, что дорого ему: рдзенское чопорное дворянство, старый родовой замок, выпивку, оружие, охоту…
– Я тоже ненавижу охоту, – вдруг сказала девушка. – Они всегда… вы замечали, как они несчастны? Как полны ненависти к самим себе?
– Кто?
– Охотники. Они приходят в лес, убивают мам-медведиц, оставляя сиротами медвежат, выслеживают лосей на водопое, ради забавы убивают десятки уток и зайцев. Им никогда столько не съесть. Порой они даже не забирают все туши с собой, оставляют гнить. Им просто нравится ощущать чужую жизнь в своей власти. Думаю, это потому, что они ненавидят самих себя.
– Так и есть, – фыркнул я, призадумался и вдруг добавил с пылом: – Знаете, а вы же правы… Больше всех нас отец ненавидит самого себя. Его предки были великими людьми, творили историю, а всё, что осталось ему, – захудалые владения на самой окраине империи. Его больше не принимают в высшем обществе, он как-то оскандалился по юности. Даже родственники матушки – а её семья до сих пор имеет влияние в Совине, – даже они не желают с ним знаться. Собственная жена его презирает. В жизни отца нет ничего, что сделало бы её стоящей. За всё своё жалкое существование он не совершил ничего достойного. Поэтому да, ему остаются только выпивка и охота.
– Наверное, зато он гордится вами.
Это было так горько и смешно, что я позабыл обо всех предосторожностях и захохотал.
Моих губ тут же коснулась тёплая ладонь. Девушка оказалась совсем близко, я мог ощутить её дыхание на своей щеке и почуять ароматы осеннего леса. Звёзды вдруг засияли ослепительно ярко, и в глазах зарябило.
Я задержал дыхание из-за чужого прикосновения, но, к счастью, это длилось недолго.
– Тише…
Медленно она отстранилась, но я ещё не сразу смог вдохнуть. Сердце стучало так громко, что, казалось, было слышно на другом конце оранжереи. Нас могли обнаружить из-за моей неосмотрительности.
– Простите, – прошептал я. – Забылся.
Мы затаились, прислушиваясь, но было тихо. Прошло немного времени, прежде чем я снова осмелился заговорить:
– Нет, отец вовсе не гордится мной. Я главная причина его разочарования. Вместо того чтобы остаться в замке, заключить выгодный брак и принять все эти княжеские обязанности, или заработать положение при совинском дворе, или хотя бы поступить на службу в рдзенскую армию, я уехал в ненавидимую отцом Ратиславию и занялся собиранием фольклора – делом, которое никогда не принесёт ни признания, ни богатства, ни высокого статуса в обществе. Думаю, даже в самом страшном сне отец не мог такого представить.
– А Ратиславию-то он за что ненавидит?
Пожалуй, деревенской девушке и вправду не было никакого дела до вечной вражды Ратиславии и Рдзении.
– Это священная обязанность любого уважающего себя рдзенского дворянина: ненавидеть всех ратиславцев. Много веков наши страны вели войны. И с тех пор как Ратиславия завоевала Рдзению и сделала частью своей империи, наши дворяне потеряли былое влияние и богатство. Мечты об освобождении Рдзении от ратиславцев и возвращении прежнего величия – это обязательная тема для любого собрания рдзенского дворянства.
– Какая разница, кому какая земля принадлежит… если везде живут люди.
– Людям всегда есть разница. Разве вам не всё равно, где живёте вы?
– Это другое.
– Почему же?
– Вы не поймёте…
– Расскажите, я попробую…
Не знаю, что такое она имела в виду, потому что объяснений я так и не получил. Вместо этого она вдруг спросила:
– Почему вы стали изучать ф… фо… что вы там изучаете?
– Сказки. Я собираю сказки по деревням.
– Зачем?
Может, стоило рассказать о ведьме-волчице, но не хотелось вспоминать снова эту историю. Зато сумасбродная откровенность, что накрыла меня, заставила впервые признаться вслух:
– Десять лет назад я увидел прекрасную девушку, чародейку. Она спасла мне жизнь, а я влюбился. С тех пор я собираю сказки, надеясь найти хотя бы её следы. Может, однажды эти сказки приведут меня к ней.
– Влюбились? – От удивления голос её дрогнул, а я, уже пережив все стадии, когда корил, ругал и высмеивал самого себя за такую глупость, засмеялся, и на этот раз девушка даже не остановила меня.
– Да, представляете? Всего один раз видел девушку и влюбился. Вы думаете, это глупо?
– Нет.
– Правда?
– Думаю, это бессмысленно и горько. Мне очень жаль вас. Наверное, больно любить кого-то безответно… Особенно если вы никогда её не найдете… но нет, это не глупо. Только очень печально.
Она резко приподнялась, выглядывая наружу из нашего укрытия.
– Мы так шумели, но никто не услышал нас. Наверное, уже можно идти.
Только мгновение назад, пока мы прятались за кадками, оранжерея казалась волшебным садом Создателя, что ждёт всех праведников после смерти, но стоило нам выйти из укрытия, и воздух наполнился неуловимым ароматом ужаса.
Чёрные листья свисали над нашими головами. Мерцали тревожные звёзды, подглядывая сверху. И повсюду вокруг шептала темнота: шорохами, щелчками, скрипом она отзывалась из каждого угла.
– Нам туда, – произнёс я едва слышно.
– Знаю.
Медленно, касаясь края кадки, чтобы не врезаться, я пошёл вперёд. Девушка за мной. Только тогда я вдруг подумал, что так и не спросил её имени. Как мне позвать её, если что-нибудь случится? Да и разве не странно, что мы до сих пор не представились? В Новом Белграде просто невозможно общаться с девушкой, не будучи представленным ей. Впрочем, в Новом Белграде и оставаться ночью наедине с девушкой, не опасаясь угодить в скандал, невозможно. И пробираться тайком в чужую оранжерею, чтобы выкрасть чью-то сумасшедшую сестру, невозможно.
В противоположном конце горела лампа.
Пахомыч заснул в кресле рядом со столом доктора Остермана. Бутылка Марусиной настойки стояла рядом.
Мы замерли в тени, не решаясь сразу приблизиться, как вдруг Пахомыч громко захрапел.
– Подействовало, – радостно прошептала девушка.
Мы так и не осмелились говорить громче.
– Вон дверь вниз, – показала моя спутница.
Она явно была в оранжерее не впервые, видимо уже прежде пыталась навестить сестру.
Ключ Настасьи Васильевны не подошёл. Я оглянулся с беспомощным видом, но девушка уже стояла возле Пахомыча, обернувшись ко мне спиной, и ловко шарила по карманам сторожа.
– Попробуйте этот.
Низко наклонив голову, точно с нарочитым вниманием рассматривая ключ, она подала его мне.
Тогда я впервые подумал, что девушка нарочно прячет лицо, потому что не доверяет. Пожалуй, в этом был смысл. Я дворянин, а она крепостная. Изначально мы по разные стороны баррикад. Наверное, она ожидает, что я сдам её Ферзену?
– Вы можете мне доверять, – застыв с ключом в руках, сказал я.
Она кивнула, но так и не подняла голову.
