патрон может пригодиться. Нападёт на меня один немец — хватит и одного патрона. Нападёт больше — пригодится для себя.
Бабушка принесла наган. Потом мы дали Олегу женскую одежду.
Он посмотрел на неё, усмехнулся и отодвинул одежду от себя. К этому времени Олег стал говорить баском.
— Это же ни к чему не приведёт, — сказал он с лёгкой усмешкой. — Ну, ты сама подумай: во-первых, это смешно — рядиться мне в женское платье; во-вторых, если я встречу немца и он меня спросит о чём-нибудь, а я ему отвечу таким басом, тогда — провал наверняка. Да и не хочу я перед врагами рядиться…
Но выхода другого не было, и мы так настойчиво просили! Наконец Олег пожал плечами и уступил. Переряженный, он нисколько не стал похож на женщину — высокий, широкоплечий, угловатый в движениях, с упрямым подбородком. Особенно выдавали его глаза: мужские, непокорные, властные. Мы махнули рукой на всё. На счету была каждая секунда.
Перед уходом из квартиры Олег вынул из кармана три стихотворения и протянул их мне.
— Мама, — сказал он, грустно улыбаясь, — вот эти два тебе на память, а это передай Нине Иванцовой. Хорошо?
Никогда не забыть мне, как мой сын тогда взглянул на меня! Нет, я не могу описать всё то, что поднялось в моей душе…
Куда провожала я сына? Может, в последний путь провожаю? Какая судьба ждёт его? Кто пригреет моего мальчика, кто залечит его отмороженные ноги? Найдётся ли добрая душа, которая спрячет его от врага?
Почуяло ли моё сердце, что в последний раз я иду рядом с сыном, в последний раз слышу его голос, но я беспомощно заплакала:
— Олежек мой, болит моё сердце! Увидимся ли мы когда-нибудь с тобой?
— Увидимся, мама, — старался он утешить меня. — Ты только так и думай! Хорошо, мамочка?
Он обнял меня, поцеловал, посмотрел мне в глаза. Нахмурился, сдерживая волнение.
— Мамочка, дай мне слово, что ты будешь беречь себя, прятаться от полиции, пока наши придут. Хорошо? А если со мной что-нибудь случится, мамочка, родненькая, не плачь! Не плачь, мама! Чего плакать? Я не упаду перед врагом на колени. А если придётся умереть, что ж… свой долг я выполнил. Как мог, так и боролся. А останусь жив — ну, держись тогда, фашист!
Мы дошли до села Таловое.
Солнце уже совсем зашло, когда мы, пользуясь вечерними сумерками, сняли в коридоре у Анны Акименко с Олега женскую одежду. Анна приняла сына переночевать, и мы с Поповой немного успокоились. В последний раз прощались, ещё раз просили друг друга беречься. Я прижала сына к груди. Больше я уже не могла глядеть в его милые глаза, но последние слова запомнились мне навсегда:
— Не печалься, мама! С нашими приду, с Красной Армией!
Дома, куда я возвратилась в семь часов вечера, я не застала никого.
В квартире было пусто и холодно, как на улице. Бабушку опять забрали в полицию, а маленького Валерия взяли к себе соседи. Я осталась одна.
Могильная тишина камнем легла мне на сердце, давила, не давала дышать.
Я вошла в комнату Олега.
Сорванные с дивана одеяла и простыни, раскиданные по полу вещи — всё говорило о недавнем обыске. На столе лежали шахматная доска, запонки и любимый галстук Олега. На полу валялась книга «Капитальный ремонт» Леонида Соболева — последняя, какую прочитал в своей жизни мой сын, книга о море.
Машинально я подняла её, открыла и ахнула. Как же немцы не заметили? На обратной стороне обложки Николаем была записана последняя полученная «Молодой гвардией» сводка Совинформбюро. Перечислялись отнятые у немцев наши города, называлось число пленных, убитых врагов…
Нет, драгоценную эту книгу я немцам не отдам! Только успела я спрятать «Капитальный ремонт», стук в окно.
«Всё. Теперь за мной…»
Но это была она, моя мама. Её снова избили в полиции. Выпустили, как приманку для Олега. Стало ясно, почему и меня не берут до сих пор. Ждут и следят.
Всю ночь проплакали мы с ней над стихами Олега, что дал он мне на прощанье. Вот они:
Ты, родная, вокруг посмотри:
Сколько немцы беды принесли!
Голод, смерть и могилы везде,
Где прошли по Советской земле.
Ты, родная, врагам отомсти
За страданье и слёзы свои,
За мученье и смерть сыновей,
За погибших советских детей.
Мама, мама, не плачь, только мсти!
Возвратятся к нам светлые дни.
Правды, счастия луч золотой
Засияет над нашей землёй!
Палачи
Шестнадцатого января мы с мамой понесли передачу в тюрьму дяде Коле, его жене и Елене Петровне Соколан, арестованной за знакомство с нами.
Мы ещё издали услышали стоны и вопли людей.
— Что бы это могло быть? — спросила я маму.
— Наверно, опять когось катуют, — угрюмо ответила она.
Возле полицейской управы в толпе женщин шныряли полицейские, направо и налево раздавая удары плетьми и безобразно при этом ругаясь. Но женщины не расходились, они с криками и плачем толпились у прибитых к стене списков арестованных, отправленных в концлагерь. В списках было двадцать три человека — юноши и девушки, знакомые мне по «Молодой гвардии».
Все в Краснодоне уже знали, какой это был «концлагерь». Палачи повели наших детей на казнь. Отчаянный плач, вопли и стоны, как на похоронах, надрывали душу.
— Да шо ж таке, добри люды, робиться! — запричитала мама по-украински. — Мало им, подлюкам, тои крови, шо выпили воны из наших дитей, так бач шо воны ще творять!
И, выхватив у меня кастрюлю с пшённым супом, она выплеснула его в полицейского.
— На иж, хай ты подавышся, блюдолиз нимецкий!
Женщины стали швырять в полицейских комками оледенелого снега, замёрзшей землёй, бросать в них посудой с едой, вырывать плётки.
Началась бы, наверно, настоящая свалка, если бы с пожарной каланчи вдруг не раздался сигнал воздушной тревоги. Толпа быстро рассеялась, а вскоре мы увидели, как стороной проплыла в небе группа советских самолётов, держа путь на запад, в немецкие тылы.
Я очень боялась за маму, которую могли приметить и потом прийти за ней, и долго ещё не могла успокоиться.
— Щоб им билого свита весь вик не бачить! — ругалась мама. — Жаль тильки того супу, шо вылыла на гада, — внучек сыдыть голодный. Як подывышся, аж сердце разрывается.
И с этого дня каждое утро полицейские вывешивали на стене списки молодогвардейцев, переведённых в «концлагерь». На
