к ним приходила с маленького хутора в овраге за церковью старая женщина и мыла полы во всех девяти комнатах – кроме комнаты Ингрид, она прибиралась сама – и в придачу на кухне. Поломойка приходила затемно и уходила затемно, и, заметила Ингрид, часто ей не платили. Сесение, даже не смущаясь, говорила, что сегодня денег у нее нет, но ведь Ингеборг продукты пока и в долг дадут, верно?
Старуха никогда ничего не говорила, горбилась и молчала, и от нее пахло чем-то странным, может, смальцем? Но на детей она шикала, словно они ей мешали, хотя они не мешались, Ингрид за этим следила, она почти за всем следила, она пеклась об этом доме как о своем, она начала защищать его, вместе с его диковинными порядками, и перед самой собой тоже, еще немного, она бы и хозяйской манере есть рыбу перестала удивляться.
Она пробыла там всего три месяца, когда с фактории прислали передать, что Оскар Томмесен, как и собирался, сел на паром до города, однако обратно не вернулся.
Объяснений этому можно было найти немало, но правдоподобного – ни одного, и весь оставшийся вечер Сесение, заламывая руки, расхаживала по дому, не в состоянии отвечать на вопросы, которые Ингрид, как разумная прислуга, полагала уместным время от времени задавать.
Когда муж не вернулся ни на следующий день, ни через день, хозяйка совершенно перестала обращать внимание на детей и лишь бродила по дому, словно призрак, неопрятная, пересчитывала мебель и вещи и переписывала их в книгу с плотными страницами, а после начала укладывать все в большие чемоданы. И днем и ночью ее сопровождали свет и звуки, три дня и две ночи. Затем исчезла и она, не сказав ни слова, просто Ингрид как-то утром проснулась и спустилась в кухню, топить печь и варить кофе, а хозяйки нет, дом заполнила мертвая тишина и темнота, тишина такая, какой прежде там не бывало.
Ингрид дождалась, когда пробьют часы, разбудила детей, накормила их и принялась ждать. Ничего не происходило. Она подошла к двери в супружескую спальню, постучалась и, не дождавшись ответа, заглянула внутрь. Двуспальная кровать заправлена, но в спальне никого. Явившаяся мыть пол Ингеборг, видимо, догадалась, что случилось, и пробормотала, мол, да уж, вон оно как все с этим банкротством обернулось, люди, может, и не как в воду глядели, но уж в газету точно глядели не зря.
Ингрид понятия не имела, что такое банкротство. Газету, которую приносили три раза в неделю, она тоже не читала, и когда старуха пробормотала, что младшие Томмесены наверняка в Америку подались, голова у Ингрид пошла кругом.
Не сняв даже верхней одежды, Ингеборг сидела на просторной пустой кухне, впервые пила здесь кофе из чашки с золотой каймой и говорила, что как старик заболел, так все и пошло под откос.
Ингрид, смутившись, обрадовалась: значит, она тут ни при чем. Вот только на самом деле она-то тут еще как при чем, потому что это у нее на руках теперь двое чужих детей. И полы остались немытыми, Ингеборг допила кофе и сказала, что теперь уж вряд ли вернется.
– Но чего ж мне делать-то? – воскликнула Ингрид.
– Да уж, чего тут поделаешь… – сказала старуха и ушла.
Ингрид пожалела, что не заплакала раньше – сейчас, когда этого все равно никто не видит, уже поздно.
Глава 41
Окно в комнате Ингрид выходило на море и острова. Баррёй казался темнее остальных, возможно, потому что травы на нем было больше, чем валунов и скал. Она видела Баррёй каждый вечер, желала ему доброй ночи и снова видела утром, иногда отчетливо, порой – будто парящую тень, но сейчас была осень, и в темноте ничего не разглядеть.
Ингрид встала, приготовила еду, погасила лампы, поиграла с детьми, зажгла лампы, поиграла с детьми, искупала Феликса, пришел его черед, они все поужинали, она уложила Сюсанну, а следом и Феликса, про мать он ни разу не спросил, но ходил по дому и хлестал хворостиной мебель, хворостину Ингрид отняла, чем вызвала дикие крики.
Следующей ночью она вообще не спала. И тем не менее в шесть утра встала, приготовила завтрак на троих, в одиночестве поела, в компании двух пустых тарелок дождалась, когда пробьют часы, разбудила детей, накормила их, одела и отправилась в деревню. Шел дождь, Ингрид хотелось пойти куда-нибудь и спросить, как поступить.
Вот только у кого?
Она дошла до пасторского дома, но окна еще были темными. Они вернулись домой, поиграли и поели, она помыла посуду, зажгла лампы и подтянула гири на часах, благодарение Господу, купать сегодня никого было не надо.
В эту ночь она спала, как убитая.
Но проснулась от тишины. И оттого, что плачет. Ингрид открыла окно, услышала море и снова заснула, утром проснулась, спустилась на кухню и накрыла завтрак на двоих детей и троих взрослых, из которых осталась одна, дождалась, когда за окнами посветлеет, разбудила детей и заставила Феликса одеться, а когда он завопил, наградила его оплеухой. Взяв на руки Сюсанну, она спустилась вниз, а полуодетый Феликс хлюпал носом сзади. Ингрид помогла ему надеть все, чего не хватало, и сказала, что если тебе семь лет, а ты не умеешь одеваться, то позор тебе. Феликс выскочил за дверь в одних носках, но Ингрид догнала его, затащила обратно и усадила за стол. После еды она помогла ему тепло одеться, одела Сюсанну, спустилась с обоими детьми на пристань и стала ждать парохода.
В легкой метели пароход причалил к пристани, на берег выгрузили товары, на борт погрузили молоко и рыбу, и теплоход отчалил.
И что бы означали все эти взгляды украдкой?
Ингрид опять прошлась по деревне в надежде, что кто-нибудь обратит на них внимание. Но никто не остановился и ни о чем не спросил, и никто, видя, как она гуляет с двумя детьми из богатой семьи, не похвалил ее. Они вернулись домой, Ингрид зажгла лампы и приготовила еду и выкупала Сюсанну, потом сидела разговаривала с ней безо всякого ответа, пока Сюсанна не заснула. Про мать она тоже не вспоминала.
На следующий день пароход опять пришел.
И ушел.
Ингрид с детьми гуляли по деревне. Внимания на них никто не обращал. Маргот из лавки сказала, что родители, ясное дело, вернутся, правда, еще она добавила, что не надо бы Ингрид брать все товары, которые она уже положила на прилавок, – кто за них заплатит-то?
Ингрид посмотрела на нее пустым взглядом.
Поговаривали,
