Огарёк задал ещё с дюжину наводящих вопросов, хитрых и не очень, но я хранил таинственное молчание.
Глава 11
Там, где должно быть
У Великолесья нет оград или других видимых границ, но отчего-то всегда понимаешь, когда покидаешь его. В простых лесах нет этой мощи, невидимой силы, что хранит Великолесье. Будто чары Великолесских лесовых прозрачным куполом накрывают их владения, и воздух внутри этого купола густой, напитанный волшбой, а вне его – зыбкий, не такой духмяный, какой-то простой, что ли. Признаться, покинув Великолесье, я почувствовал себя незащищённым и уязвимым, хотя любой другой человек, наоборот, ощутил бы себя беспомощным, ступив под сень зачарованной чащи, а выйдя из неё, вздохнул бы полной грудью.
Золотой Отец нежился под пуховым одеялом из туч, и не видно было его яркого лика. Я радовался, что скоро мы доскачем в Липоцвет, и если Господин Дорог будет милостив, он сплетёт мой путь с путём знахаря. Однако чем ближе мы подъезжали к обжитым землям, тем чаще нам попадались всадники, купцы на телегах и пеший люд. И все они, ясное дело, глазели на нас, и я знал, что ярче всего они запомнят не сокола на монфе, а зеленокожего чужеземца. Всё-таки пойдёт молва, как ни крутись. Хорошо бы мне вернуться до того, как кто-нибудь расскажет об этом моему князю, а то ведь не оберусь проблем. Мы неслись через поле, и крестьянин, отложив серп, пристально разглядывал нас. Я в сотый раз пожалел о том, что взял Огарька с собой, а он вроде бы ничего такого не замечал или просто привык к недоверчивым взглядам.
Мы скакали весь день напролёт, но Огарёк не уставал вертеть головой, разглядывая красоту наших Княжеств, любуясь моими родными землями. Поля перемежались с рощами, прорезались речушками, зияли запрудами, зыбились болотцами – любуйся себе видами, вдыхай сладкие и печальные запахи последних цветов, но соколам вечно не до того, мы всегда хмурые да спешащие, приземлённые, даром что крылатые. Тёплый, нагретый за день воздух смешивался с холодными, сырыми порывами, выползающими из оврагов и топких низин.
Моего носа коснулся дымный запах, и на какой-то миг я вздрогнул, с ужасом подумав, что ещё одна деревня сгорела, но немного успокоился, поняв, что пахнет не горелыми жилищами, а можжевельником и дёгтем – сочетание странное и резкое, обычно так пахнет в крестьянских домах, откуда хотят изгнать хворь, очистить воздух от заразы. Рудо расчихался.
– Воняет чего-то. – Огарёк прикрыл нос рукавом. Не соскочил, наловчился держаться одной рукой.
– Не впервой же. Не капризничай, как девка, ты, небось, бывал в таких канавах, где воняет куда хуже дёгтя.
Огарёк поспешно вытер нос и отнял руку от лица.
– Да уж, прав ты. Бывал, где только не бывал. А чего там, как думаешь? Костры шаманские жгут?
– Шаманы у вас, дикарей, – поправил я его. – А у нас – волхвы да ворожеи, мудрые травники-кудесники. То селяне разожгли, вот увидишь. Заболел у них кто-то, вот и гонят прочь больной дух.
– Скоро увидим-то?
Скучно мальчишке нестись полями да лесами, даже верхом на монфе, даже в обществе сокола, даже побывав в гостях у лесного князя. Чудесное быстро становится обыденным, особенно в молодых и любопытных глазах, жадных до всего чуднóго.
– Скоро, скоро.
Я не соврал. Не прошло и нескольких минут, как Тракт вывел нас к холму, на широком горбу которого примостилась деревенька, каких по всем Княжествам раскидано как грибов после дождя. Маленькая совсем, в одну улицу. Над деревней стелился густой серый дым, глухо били бубны и гортанно вскрикивали бабьи голоса. Я пустил Рудо шагом, присматриваясь.
Посреди улицы горел костёр до небес, рядом лежали снопы можжевеловых веток и бочонки дёгтя, два волхва в шкурах до пят били в бубны, а вокруг плясали селяне, нагие, зато в кожаных обрядовых масках на лицах. Я спешился, оставил Огарька с Рудо и забрался повыше на холм, присматриваясь к волхвам.
Селяне схватились за руки, закружили хоровод, то сужая, то расширяя круг: мужчины, женщины, старики, дети – все одинаково голые, одинаково дикие, одинаково свободные. Они выводили песню, которую несведущий мог принять за нестройный страшный вой, но я-то знал, что петь такое – сложно, очень сложно, а люди верили, что все хвори бегут от бессловесных песен, пугаются стонов и летят дальше, мучить других.
Волхвы не плясали, били в бубны и подбрасывали пахучих веток в костёр, их лица тоже скрывали маски, только деревянные и раскрашенные: должно быть, волхвы боялись, что изгнанная из деревни болезнь узнает их и отомстит однажды. Я встал с краю, скрестив руки, и всматривался в фигуры волхвов, гадая, нет ли среди них Истода. Обряд изгнания болезни нельзя прерывать, и я изнемогал от нетерпения. Плечи у обоих вроде были широковаты для Истода, но, может, это шкуры прибавляли фигурам мощи… Но мне хотя бы спросить, хоть полсловечка о нём услышать, а у кого, как не у волхвов, справляться о волхве?
Я махнул Огарьку, чтобы не совался дальше, мало ли что тут у них стряслось. По пустякам волхвов не зовут, может, и правда Морь вернулась?
Тревожить селян, прерывать обряд мне не хотелось – разозлю, раззадорю, если помешаю гнать хворь. Разозлённые крестьяне бывают страшней вражьей рати – глупее потому что, горячее, да и вилы могут сделать в груди целых три дырки, а нож – одну всего. Но мне позарез нужно было подобраться ближе к волхвам, потому как не простил бы себе, если б упустил Истода вот так, прямо из рук.
Если не хочешь вызвать гнев на себя – стань таким, как все, делай то же, что все. Недолго думая, я сбросил всю одежду, вынул из котомки пустой мешок, который брал с собой на всякий случай, и обвязал вокруг головы так, чтобы одни глаза были видны, а всё, что до груди, включая соколий камень, – скрыто. С чем-чем, а с камнем расставаться не хотелось. Я спрятал котомку и оружие под чертополоховый куст, отбежал в сторону, чтобы казалось, будто я вышел не со стороны Тракта, а со стороны домов, и присоединился к пляшущим.
Конечно, рано или поздно кто-то непременно заметил бы чужака, жилистого медно-рыжего мужчину не в маске, а с непонятным тряпьём на лице, но обрядовый дурман силён, он прочно сковывает не только тела, на какое-то время способные лишь кружить да вскидывать ноги, но и умы, во время танца занятые только песней-пугачом. Мне это было на руку.
Я подскочил к хороводу и, приплясывая, приблизился к волхвам. На поясах у них висели пучки плакун-травы – чтобы бросить в костёр и рассеять чары, когда придёт время. Сам я изо всех сил противился бубновому бою и крестьянской песне, не давал им пробираться в уши и пленять разум, дышать тоже старался через раз: здесь, вблизи, мне стало ясно, что кроме можжевельника и дёгтя в костёр бросали что-то ещё, пахнущее тяжело и дурманно, как сладкое перезревшее вино. Босые ноги ощущали сырую землю, вытоптанную многими поколениями селян, спину ласкал бодрящий свежий ветер, лицо и грудь грели всполохи огромного, в два человеческих роста, костра, басовитые мужские стоны мешались с резкими, птичьими бабьими вскриками и воем детей, от резких дымных запахов слезились глаза… Но я держал себя в руках, лишь делая вид, что вместе со всеми гоню заразу, а сам думал только о Видогосте, о бледном и немощном моём друге, о котором тревожился и которому обязан был помочь.
