Филипп вроде бы меньше, чем Макс, хотел воспользоваться услугами проводника и по сравнению с отцом казался менее общительным, чуть ли не замкнутым. В приюте «Альпийская роза» сразу же поняли, что Макс – из состоятельных евреев-иностранцев, потому что он настоятельно требовал отдельных комнат для себя и Филиппа, а это было вряд ли возможно в горном приюте, где было в порядке вещей спать в одном общем помещении, пусть даже и с незнакомцами.
По словам Филиппа, на следующий день они вышли очень рано, чуть ли не на заре, и, когда поднялись на один из пиков, Макс велел ему идти дальше, потому что ему самому «нужно передохнуть». Филипп пошел, как вдруг позади него кто-то закричал. Он обернулся и успел увидеть, как Макс валится с тропы в реку, которая протекала внизу. Потом Филипп утверждал, что произошедшее запечатлелось в его памяти с фотографической точностью. Он сразу подумал, что отцу стало плохо с сердцем. Филипп осторожно спустился вниз и увидел, что Макс лежит лицом в воде, а рюкзак, который был у него за спиной, придавил ему голову. Когда он вытащил голову отца из воды и повернул набок, тот еще дышал и слегка шевелил рукой.
На голове у Макса оказалось множество ран, из которых обильно сочилась кровь. Филипп сумел вытащить отца на берег, положил головой на камень, а потом поспешил за помощью. В позднейших свидетельских показаниях суду я прочла, что две женщины, как раз тогда проходившие по тропе, видели, что Макс лежит под прямым углом к течению реки, с руками, вытянутыми вдоль тела. Поспешив к ближайшему приюту, потрясенный Филипп обратился к некоей Марианне Гофер, а она тут же отвела его к своему брату, Алоизу Ридереру. После этого Марианна поспешила за помощью в приют «Брейтланер», а Алоиз с Филиппом вернулись на место происшествия.
В папках земельного архива я обнаружила наскоро набросанную схему, сделанную 11 сентября 1928 года, согласно которой тропа проходила метрах в пятнадцати над рекой. Крутизна склона на схеме не указана. Однако на фотографии, снятой во время следствия, видно, что тропа узкая, а склон скорее даже пологий. На схеме показано, что тело Макса лежит под прямым углом к течению реки. Потом Алоиз вспоминал, что оно лежало почти параллельно, причем голова и лицо были опущены в воду.
Спустившись к Максу, Алоиз понял, что тот мертв. Вместе с Филиппом они вытащили тело Макса из воды и обнаружили у него на лбу зияющую рану длиной семь сантиметров. Несколько ран обнаружилось на затылке. В бумажнике Макса оказалось всего лишь 2 шиллинга 80 пфеннигов. Остальных денег и золотых очков при нем не нашлось. Алоиз ушел за носилками, Филипп сел на камень рядом с телом отца.
Немного погодя на месте происшествия оказался владелец приюта «Доминик» Йозеф Эдер с собакой. Эдер говорил, что на тропе над рекой собака обнаружила, во-первых, камень размером с кулак, а на нем несколько волос, фрагменты кости и следы крови; во-вторых, кровавый след длиной метра четыре, как будто к воде тащили, как он выразился, «забитую свинью».
Никто не сказал Филиппу ни о камне, ни о следе, и присутствовавшие быстро сделали вывод, что все случилось не просто так. Все в один голос утверждали, что тропа (за состоянием которой должен был следить Эдер) была совершенно неопасна. Возможно, чтобы снять с себя всякую ответственность, Эдер первым начал винить во всем Филиппа, распорядился, чтобы его отправили в приют «Брейтланер» и задержали там. Один из постояльцев, офицер полиции из Мюнхена, осмотрел Филиппа, но не обнаружил следов крови ни на теле, ни на его светло-серых брюках.
Во вторник, 11 сентября 1928 года, все снова дошли по тропе к месту происшествия. Филипп, все так же не имея понятия о запачканном кровью камне и следе волочения, указал место, с которого, как он думал, упал отец. Всю ночь шел дождь. Никто не позаботился о том, чтобы сфотографировать место происшествия или как-то сохранить доказательства, и Филиппа удручило, что тело отца так никто и не убрал. По еврейским религиозным канонам умершего хоронят на следующий день после смерти, и сына очень заботило погребение отца; кроме того, предстояло рассказать обо всем матери. Стремительность, с которой Филипп хотел все организовать, очень насторожила местных правоверных католиков, привыкших к тому, что все связанное с погребением может тянуться чуть ли не несколько недель.
В среду, 12 сентября, в импровизированной операционной, оборудованной в приюте «Брейтланер», два инсбрукских врача вскрыли тело. Соответствующий отчет я обнаружила в архивных папках, и, надо признаться, он оказался весьма мрачным, подробным описанием всех внутренних и внешних повреждений. Заключение гласило, что Макс не был утоплен, а смертельные травмы головы получил не в результате падения. Кто-то нанес ему роковые удары.
Из приюта «Брейтланер» тело Макса перевезли в соседнюю деревню Гинцлинг и поместили в часовню, наскоро приспособленную под морг. Местные жители сняли крест, который обычно стоял у алтаря. Приехала Итта Гальсман и пыталась уговорить полицейских открыть гроб, чтобы в последний раз взглянуть на мужа. Они отказались. Почему, выяснилось потом: при вскрытии голову Макса отделили от тела и поместили в глиняный горшок, залив формальдегидом. Доктор Мейкснер, декан факультета судебной медицины, был своего рода «охотником за головами»: по словам одного комментатора, он коллекционировал головы жертв убийств.
Филипп был арестован и обвинен в том, что убил отца камнем, а тело бросил в реку Замсер. Его отправили в Инсбрук и посадили в одиночную камеру следственной тюрьмы на Шмерлингштрассе, совсем неподалеку от штаб-квартиры Шиндлеров на Андреас-Гофер-штрассе. Через две недели после смерти Макса часть пропавших денег обнаружилась под камнем недалеко от места происшествия, причем одна из банкнот была запачкана кровью. Никто, кажется, так и не озаботился узнать, не заметили ли их при первом осмотре или подложили туда потом.
Слушание дела началось в Инсбруке 13 декабря 1928 года и привлекло столько внимания, что желавшим присутствовать на заседании решили выдавать билеты. Тут же цена на них взлетела до небес, и они появились на черном рынке. На улицах у тюрьмы и суда толпились журналисты и просто зеваки. Наверное, Гуго пробирался между ними, спеша с Андреас-Гоферштрассе в кафе на Мария-Терезиен-штрассе.
Дело раскололо Инсбрук. Его ход освещали журналисты чуть ли не всех стран мира. О нем писали в газетах и письмах, говорили в церковных проповедях, даже сочиняли песни и шуточные стихи. И это был не просто праздный интерес к жуткому убийству, совершенному в идиллическом горном пейзаже; нет, этот случай стал своего рода экраном, на который про– и антисемиты проецировали свои взгляды и идеи, часто лишь постольку-поскольку относившиеся к его обстоятельствам. Для Гуго все эти события разыгрались не только на улицах рядом с его квартирой, но и в самом кафе.
Инсбрук, 2019 год
В радиопередаче 2008 года под названием «Убийство в Циллертале» (Mord im Zillertal) Ева Ройтер превосходно реконструировала те давние события. Я слушаю ее и начинаю хорошо понимать, как дело Гальсмана вошло в саму жизнь кафе «У Шиндлеров». Один из ее собеседников, пребывая в благодушном настроении, напевает песню, которую в те времена исполняли в кафе:
