дело никогда не уладится». Она, наверное, это понимала.
Минут через пятнадцать Мисако с недовольным видом спустилась вслед за стариком, в коридоре украдкой напудрилась и первой вышла из дома.
В учительском головном уборе, одетый, как Такараи Кикаку,[87] старик появился из задней комнаты и, сказав О-Хиса и Канамэ, которые провожали его до двери: «Ну, мы уходим!», стал надевать гэта.
— Возвращайтесь скорее.
— Нет, наверное, мы задержимся. Канамэ-сан, я и Мисако сказал: оставайтесь у нас ночевать.
— Так много вам хлопот! Я-то могу и остаться.
— О-Хиса, принеси мне зонтик. Очень душно, кажется, снова пойдёт дождь.
— Не лучше ли поехать в такси?
— Зачем? Здесь близко. Дойдём пешком.
О-Хиса проводила их до ворот и, взяв полотенце и домашний халат, прошла вслед за Канамэ в гостиную.
— Ванна готова. Не хотите ли принять её?
— Спасибо. Вы так старались. Как быть? Если я приму ванну, то больше с места не сдвинусь.
— Но ведь вы остаётесь ночевать?
— Ещё не знаю.
— Не говорите так и ступайте в ванну. На ужин ничего вкусного нет, поэтому только имея большой аппетит…
Последний раз Канамэ принимал здесь ванну давно. Это была обычная киотоская ванна, чан такой маленький, что всё тело в нём полностью не помещалось и человеку, привыкшему к токийской деревянной бочке, в которой спокойно отдыхаешь, прикосновение к нагретому железу чана было неприятно, — поэтому ванна здесь большого удовольствия не доставляла. Кроме того, ванная комната была очень мрачной. Почти под потолком имелось маленькое зарешеченное окошко, и даже днём в помещении царил полумрак. В собственном доме Канамэ ванная была облицована керамической плиткой, а здесь ему казалось, что он в каком-то подвале. К тому же у старика в воду добавляли аромат гвоздичного дерева, и казалось, что принимаешь лечебную ванну с её мутной жижей, после чего всё тело словно покрыто грязью. Мисако утверждала, что гвоздику добавляют только для того, чтобы скрыть нечистоту воды, что неизвестно, когда эту воду вообще меняли, и если отец предлагал ей принять ванну, она всегда вежливо отказывалась. А хозяин особенно гордился тем, что у него ванна с ароматом гвоздичного дерева, и всегда был готов предоставить её гостям.
У старика была целая «философия туалета»: какая дурацкая мысль европейцев делать ванную и туалет совершенно белыми; глядеть на свои экскременты, если даже ты один, — свидетельство отсутствия деликатности чувств; грязь, которая выделяется из тела, надо скрывать в укромной глубокой темноте — это и есть правила приличия. В его туалете в писсуар всегда клали хвою криптомерии, и он высказывал оригинальное мнение, что в хорошо содержащейся японской уборной обязательно должен быть приятный запах, в этом и проявляется невыразимая утончённость. Но туалет — ещё куда ни шло, а на темноту в ванной тайком жаловалась даже О-Хиса. Ещё она говорила, что в последнее время стали продавать эссенцию гвоздики и достаточно капнуть в воду две-три капли, но старик настаивал, чтобы по старинке настоящую высушенную гвоздику клали в мешочек и бросали в горячую воду.
Канамэ вспомнил, как О-Хиса говорила: «Он хочет потереть мне спину, но в темноте не может разобрать, где зад, где перёд». Он заметил мешочек с рисовыми высевками, висящий на столбе.
— Вода достаточно горячая? — послышался со стороны топки голос О-Хиса.
— Прекрасно. Прошу прощения, не могли бы вы включить свет?
Однако зажжённая лампочка была настолько маленькой, что казалось, она ещё больше увеличила темноту. Когда Канамэ вошёл в ванную комнату, комары так густо облепили его тело, что он наскоро, не намыливаясь, смыл с себя пот и погрузился в гвоздичную воду. Теперь комары кусали его в шею. Внутри помещения было темно, но за решёткой окошка ещё хватало света, и можно было видеть зелень клёна, более яркую и свежую, чем днём, похожую на блестящую ткань. Канамэ казалось, что он на горячих источниках в глухой горной деревушке. Он вспомнил, как старик часто говаривал: «У меня в саду поёт кукушка», и настороженно прислушался, не запоёт ли она и сейчас? — но слышалось только кваканье лягушек с далёкого рисового поля, предвещающее дождь, да жужжание комаров. Однако о чём сейчас говорит старик в кабинете «Хётэй»? С зятем он вёл себя сдержанно, но можно было представить, что с дочерью он был достаточно деспотичен. Канамэ немного беспокоился об этом, но когда они ушли, у него на душе полегчало, и сейчас в голове копошились дурацкие мысли: он воображал, что дом, в котором он сидит, — это его новый дом и он привёл туда вторую жену. В том, что он с весны усиленно искал сближения со стариком, таилась, по-видимому, какая-то глубокая причина, ему самому не известная. Лелея в душе нелепые мечты, он не упрекал и не увещевал себя, и это потому, что для него, вероятно, О-Хиса была не женщиной из плоти и крови, а, скорее, неким «типом». Это была не реальная О-Хиса, прислуживающая старику, а О-Хиса его тайной мечты. Возможно, она всего лишь кукла на сцене театра, которая сейчас лежит в тёмном чулане в глубине освещённого газовым светом здания. Если это так, то ему достаточно куклы.
— Благодарю вас, я чувствую себя освежённым, — сказал Канамэ громко, как будто стряхивая с себя нелепые фантазии.
Накинув на мокрое тело принесённый ему халат, он вышел из ванной комнаты.
— Ванна такая грязная, что вряд ли вам понравилось.
— Совсем нет. Для разнообразия можно принять ванну и с гвоздичным деревом.
— В вашем доме ванная такая светлая! Я бы постеснялась в неё войти.
— Почему?
— Там всё белое, всё блестит. Конечно, такая красавица, как ваша супруга…
— Она кажется вам красавицей? — спросил Канамэ с неприязнью и лёгкой насмешкой над отсутствующей женой.
Он взял поднесённую ему чашку с сакэ и ловко осушил её до дна.
— А теперь вы…
— Спасибо.
— Молоки очень вкусные. Кстати, вы по-прежнему поёте осакские песни?
— Пение мне так надоело!
— Сейчас вы уже не поёте?
— Пою, но… Ваша супруга так хорошо исполняет баллады нагаута.
— С ними покончено. Теперь она, может быть, увлекается джазом.
О-Хиса согнала веером мотылька с лакового столика, и через халат Канамэ почувствовал дуновение воздуха. Он вдыхал аромат гриба самацу, плавающего в суповой чашке. В саду стало совершенно темно, лягушки не переставая квакали очень громко.
— Я тоже хотела бы научиться петь баллады…
— Вас будут только бранить за столь неблагоразумное желание. Такая женщина, как вы, словно созданы, чтобы исполнять осакские песни.
— Песни-то ладно, но учитель очень мучает.
— Слепой преподаватель из Осака?
— Да, но я имею в виду не его, а домашнего…
— Ха-ха-ха…
— Невозможно. Вечные
