— Ничего не видала я в Париже, не для развлечений ездила я туда, — ответила она. — Дни у меня шли так печально, слишком нетерпеливо я ожидала, когда снова увижу Дуэ.
— Не побрани я Маргариту, она и в Оперу не пошла бы, да и там, впрочем, скучала, — сказал г-н Конинкс.
Наступил тягостный вечер, все чувствовали себя стесненно, улыбались нерадостно или старались скрыть тревогу под показной веселостью. Маргариту и Валтасара охватило глухое, жестокое беспокойство, и это действовало на всех. С каждым часом отец и дочь все хуже сдерживали себя. Иногда Маргарита пыталась улыбнуться, но жесты, взор и звук голоса выдавали ее сильную озабоченность. Конинкс и де Солис знали причину тайного беспокойства благородной девушки и точно подбадривали ее выразительными взглядами. Задетый тем, что его не посвятили в планы и хлопоты, предпринятые ради него, Валтасар понемногу отдалялся от детей и друзей, предпочитая хранить молчание. Ему, вероятно, вскоре предстояло услышать от Маргариты, что она решила относительно него. Для незаурядного человека и для отца это положение было невыносимо. Дожив до такого возраста, когда от детей ничего не скрывают, когда широта мысли придает силу чувствам, он делался все более серьезным, задумчивым и печальным, видя, как приближается момент его гражданской смерти. Этот вечер принес с собой перелом во внутренней жизни семьи, которому можно дать лишь образное пояснение. На небе скопились тучи и молнии, в полях раздавался смех; было душно, жарко; все предчувствовали грозу, тревожно поднимали голову, но продолжали свой путь. Г-н Конинкс первый пошел спать, и Валтасар проводил его в отведенную ему комнату. Тем временем ушли Пьеркен и г-н де Солис. Маргарита благосклонно простилась с нотариусом и ничего не сказала Эммануилу, только пожала ему руку, бросив ему влажный взгляд. Она отослала Фелицию, и, когда Клаас вернулся в залу, он застал там только свою старшую дочь.
— Отец, — сказала она с дрожью в голосе, — только тяжелые обстоятельства, в каких мы очутились, могли заставить меня покинуть дом; но после многих тревог, преодолев неслыханные трудности, я возвращаюсь с кое-какими шансами на спасение всех нас. Благодаря вашему имени, влиянию дяди и протекции господина де Солиса мы добились для вас места управляющего окладными сборами в Бретани; оно дает, говорят, восемнадцать — двадцать тысяч в год. Дядя внес залог… Вот ваше назначение, — сказала она, вынимая из сумки письмо. — Жить здесь в эти годы жертв и лишений было бы для вас невыносимо. Наш отец должен остаться в положении по крайней мере таком же, какое он всегда занимал. Из вашего жалованья я ничего не потребую, употребляйте его, как вам заблагорассудится. Только умоляю вас подумать о том, что у нас нет ни копейки дохода и что мы все будем жить на то, сколько уделит нам Габриэль. В городе ничего не будут знать о нашей монастырской жизни. Если бы вы остались дома, то были бы помехой для того, что мы с сестрою предпримем с целью вернуть семье благосостояние. Злоупотребила ли я данной мне властью, ставя вас в такое положение, что вы сами можете поправить свои дела? Через несколько лет, если захотите, вы будете главноуправляющим окладными сборами.
— Итак, Маргарита, — кротко сказал Валтасар, — ты выгоняешь меня из моего дома.
— Я не заслуживаю такого сурового упрека, — ответила дочь, сдерживая бурное биение сердца. — Вы вернетесь к нам, когда вам можно будет жить в родном городе, как вам подобает. Впрочем, папенька, разве вы мне не дали слова? — продолжала она холодно. — Вы должны мне повиноваться. Дедушка остался, чтобы вы поехали в Бретань с ним вместе, а не путешествовали один.
— Не поеду! — воскликнул Валтасар, поднимаясь. — Ни в чьей помощи не нуждаюсь, чтобы поправить свои дела и выплатить долги детям.
— Но я вам предлагаю наилучший исход, — невозмутимо продолжала Маргарита. — Попрошу вас подумать о взаимных наших отношениях, которые я вам в немногих словах объясню. Если вы остаетесь в этом доме, ваши дети уедут отсюда, предоставляя вам здесь быть хозяином.
— Маргарита! — крикнул Валтасар.
— Затем, — продолжала она, не желая замечать раздражения отца, — придется уведомить министра о вашем отказе, раз вы не хотите принять доходного и почетного места, которого мы, несмотря на хлопоты и протекцию, не получили бы, если бы дядя ловко не вложил несколько тысячефранковых билетов в перчатку одной дамы…
— Покинуть меня!
— Или вы нас покинете, или мы бежим от вас, — сказала она. — Будь я единственным у вас ребенком, я подражала бы матери, не ропща на уготованную вами участь. Но сестра моя и оба брата не погибнут от голода и отчаяния возле вас; так обещала я той, которая умерла здесь, — сказала она, показывая на место, где стояло ложе матери. — Мы таили от вас наши горести, мы страдали молча; а теперь силы наши истощились. Мы уже не на краю пропасти, а на самом дне, отец! Одно только наше мужество нас не спасет, нужно еще, чтобы наши усилия не уничтожались беспрестанными прихотями страсти…
— Милые дети, — воскликнул Валтасар, хватая руку Маргариты, — я буду вам помогать, буду работать, я…
— Вот пути к тому, — ответила она, показывая на министерское письмо.
— Ангел мой, для того чтобы поправить состояние таким способом, каким ты предлагаешь, потребуется слишком много времени! Из-за тебя я потеряю плоды десятилетних работ и огромные суммы, вложенные в мою лабораторию. Вот где, сказал он, указывая на чердак, — все источники нашего богатства.
Маргарита пошла к дверям со словами:
— Отец, выбирайте!
— Ах, дочь моя, вы очень суровы! — ответил он, садясь в кресло и предоставляя ей уйти.
На следующий день утром Маргарита узнала от Лемюлькинье, что Клааса нет дома. При таком простом сообщении она побледнела, и такой ужас был написан на ее лице, что старый лакей сказал ей:
— Будьте покойны, барышня, барин сказал, что вернется в одиннадцать часов к завтраку. Они не ложились. В два часа утра стояли еще в зале и смотрели в окно на крышу лаборатории. Я дожидался в кухне и видел, они плакали, у них горе. А ведь настал славный июль месяц, когда солнце способно всех нас обогатить, и если бы вам было угодно…
— Довольно! — сказала Маргарита, угадывая, какие мысли, должно быть, осаждали отца.
С Валтасаром в самом деле произошло то, что имеет силу над всеми домоседами; жизнь его зависела, так сказать, от мест, с которыми он себя отождествил, мысль его настолько была связана с лабораторией и домом, что они стали ему необходимы, как биржа игроку, для которого праздники потерянные дни. Здесь были его надежды, здесь нисходила с неба единственная атмосфера, в которой его легкие могли вдыхать живительный воздух. Такая зависимость от места и вещей, столь властная у натур слабых, становится почти тиранической у людей знания и науки. Покинуть свой дом — для Валтасара это значило отказаться от науки, от своей задачи, значило умереть.
Маргарита была в крайнем волнении до самого завтрака. Ей пришла на память сцена, чуть не доведшая Валтасара до самоубийства, и при том отчаянном положения, в каком находился отец, она боялась трагической развязки. Взад и вперед ходила она по зале, вздрагивая при каждом звонке у двери. Наконец, Валтасар вернулся. Пока он пересекал двор, Маргарита с тревогой приглядывалась к его лицу и увидала лишь выражение бурной скорби. Когда он вошел в залу, она подбежала к нему поздороваться; он нежно взял ее за талию, прижал к сердцу, поцеловал в лоб и сказал на ухо:
