писал другу: «Авдотья Яковлевна нянчится с Вашими братьями, как могла бы заботиться разве очень добрая сестра»
Пережив уход уважаемых и читаемых авторов, Некрасов и Панаев, старые работники «Современника», Чернышевский и Добролюбов, молодые его работники, образовали нечто вроде трудовой артели, условившись делить доходы от журнала на четыре части. По-видимому, Авдотья через своих мужчин получала определенную долю.
Добролюбов в ноябре 1861 года вернулся из Италии. Он мог остаться в Европе. Увиденная впервые западная жизнь предстала перед ним во всей прелести и соблазнительности, дразнила и искушала. Пробудился и еще один «инстинкт юный»: пришло серьезное увлечение итальянкой Ильегондой Фиокки. Добролюбов хотел жениться. Ее родители были не против. Правда, при одном условии: нужно было не возвращаться в холодную убийственную для тела и изнурительную для духа, бюрократизированную до печенок Россию, а остаться в благословенной Италии, в Мессине. Но, вопреки настоятельным призывам Некрасова остаться и бороться с прогрессирующей болезнью, Добролюбов отправился в Петербург. Заехал и домой, в Нижний Новгород. «В первый же день, – вспоминала сестра, – он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребенок».
Н.А. Добролюбов
По воспоминаниям А.Я. Панаевой, за несколько дней до смерти Добролюбов произнес: «Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать… ничего! Как зло насмеялась надо мной судьба! Пусть бы раньше послала мне смерть!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать хоть что-нибудь полезное… теперь ничего, ничего!»
Доктора скрывали от больного всю трагичность его состояния, друзья пытались поддерживать оптимизм. Но Добролюбов проявил неожиданную хитрость: он спросил врача, можно ли ему «устриц и щампанского», и, получив ответ «Вам все можно», понял, что надежды нет. Предчувствуя близкий конец, он попросил снять себе новую квартиру, чтобы не оставлять после собственной кончины неприятный осадок в памяти своих соседей. До самой последней минуты он был в сознании и поручил семью Авдотье.
В смежной комнате безвыходно сидел Чернышевский.
Смерть Добролюбова застала Некрасова врасплох. Он рассчитывал, что через два-три года молодой соратник окрепнет, и, должно быть, не на словах готов был передать в его руки «Современник». Некрасов видел в нем новый тип личности, зрелого, талантливого, отвечающего духу времени редактора, способного поднять издание на новую высоту.
На похоронах Добролюбова Некрасов произнес речь, полную горечи и сожалений: «Бедное детство, в доме бедного священника; бедное, полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного неутомимого труда…» – и все, конец, могила.
Посмертное собрание сочинений Добролюбова Чернышевский посвятил Панаевой. На первой странице написано: «Авдотье Яковлевне Панаевой. Ваша дружба всегда была отрадой для Добролюбова. Вы с заботливостью нежнейшей сестры успокаивали его, больного. Вам он вверял свои последние мысли, умирая. Признательность его друзей к Вам за него должна выразиться посвящением этой книги Вам».
Уход Панаева
В советском литературоведении Иван Иванович всегда оставался в тени Н.А. Некрасова, соиздателя «Современника», который они совместно возродили, сумев привлечь к сотрудничеству в нем лучшие литературные силы. Некрасов, как революционный демократ и великий поэт всегда оказывался на первом месте во всех исследованиях, а литератор Панаев в лучшем случае упоминался вскользь. Тем не менее именно Панаев все свои силы отдавал литературной и журнальной работе, не говоря уж о том, что сначала финансировал всю затею.
Здесь он опубликовал одно из лучших своих произведений – повесть «Родственники» (1847), в которой, предвосхищая роман Тургенева «Рудин», дал тип мятущегося «лишнего человека».
Начав литературную карьеру как сотрудник почтенного «толстого журнала» – «Отечественных записок», он стал известен особенной чертой, часто проявлявшейся как сильная и плодотворная: он умел сжимать обобщение до размеров словца, такого выразительного, что оно заменяло развернутое описание («прекрасный человек», «офицер с золотыми эполетами» и «офицер с серебряными эполетами» и мн. др.). Это был для Панаева первый опыт серьезного сотрудничества в серьезном журнале, сотрудничества не эпизодического, но регулярного и даже в известной степени повлиявшего на общий облик издания.
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Воспитанный добросердечными, любящими родственниками, он привык видеть в окружающих только хорошее, вступал в общение с новыми знакомыми с открытым сердцем, без расчета, без задних мыслей. По отношению к друзьям Иван Иванович отличался щедростью. В сложных ситуациях ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно – делился своей одеждой… Если он и обижал кого-нибудь, то без злого умысла, по легкомыслию, и потом, осознав промах, казнил себя, каялся – и спешил загладить вину.
Знатный, богатый, красивый молодой человек – мечта всех маменек и девиц на выданье – он не погнался ни за связями, ни за приданым, ни за происхождением, а пожалел, поднял до себя малообразованную девушку из актерской семьи. Легкий характер, легкое отношение к жизни, в противоположность распространенным в ту пору среди образованной молодежи душевным терзаниям, создали ему славу человека приятного, но пустоватого.
Может быть, из-за этого сложилась какая-то крайне досадная традиция рассматривать Ивана Панаева как приживала в «Современнике», которого великий Некрасов держал исключительно по доброте душевной.
Это совершенно не соответствует действительности.
После ухода А.В. Никитенко в апреле 1848 года и до своей смерти Панаев официально числился редактором, и его связи и личные отношения немало способствовали процветанию журнала. Кроме этого, у него имелся собственный раздел, также привлекавший состоятельных подписчиков. Под псевдонимом Новый поэт Панаев писал ежемесячные остроумные фельетоны о петербургской жизни, изначально ориентированные на изображение реальных лиц. Созданный им образ Нового поэта стал предтечей Козьмы Пруткова и других пародийных литературных масок поэтов журнала «Искра». В известном смысле Панаев сформировал новое отношение, даже мировоззрение современного неглупого человека – отстраненное от каждодневной пошлости. В конце 40-х – первой половине 50-х годов именно фельетоны Нового поэта формировали как лицо журнала, его суть – по крайней мере так об этих фельетонах судили соперники, например журналисты «Москвитянина».
Маска Нового поэта – франта и бонвивана, дразнящего серьезных оппонентов скандальным оправданием и воспеванием «низких» житейских радостей, оказалась очень удобной мишенью для тех, кто был не согласен с отрицанием «прекраснодушия» и проповедью уважения к «действительной жизни». Востребованность его юмористических листков напоминала популярность 16-й страницы сатиры и юмора известной в годы застоя «Литературной газеты», которую многие предпочитали критическим восхвалениям произведений соцреализма.
Сатирические описания богемы, ростовщиков и финансовых авантюристов, саркастическая «документальность» стали доминирующей чертой поэтики Панаева-беллетриста. Сам он ее хорошо осознавал и в поздней повести «Внук русского миллионера» (тоже насыщенной узнаваемыми лицами, включая мать самого Панаева) прямо говорил, что не претендует на «творчество», «художественность», предлагает лишь «листки из воспоминаний». Позднее Панаев под псевдонимом Новый поэт издал сборник своих стихотворных пародий (СПб., 1859), пользовавшийся большой
