в охоту тащиться в кухоньку, где в обычности всегда и работаешь, где и обретается весь мой халяндор-баляндор — всякая всячина, всякий привьянт, к вязанию касаемый.
Напротив, изножьем к двери, высоконькая нарядная кровать. С периной, с шитыми подзорами, с горушкой подушкой под кружевной белой накидью. Кровать аккуратно убрана. Какая-то музейная.
Та кровать наособинку.
Гостевая.
Я и не упомню, когда на ней спала. Давнёшенько не разбирала. Всё в кручине ждала, ан нагрянет кто из своих внечай, негаданно. Так и постель не надобно готовить. Стоит вон ждёт. Приезжай только давай…
Эха-а, дети, детки… Были ягодки…
А сейчас осенний лист… сорван с веточки…
Распихало житейским ветром кого куда. От своих семей лишний разок и не скакнёшь к мамыньке…
Гости ударяли всё больше по лету.
В августе лето навстречу осени вприпрыжку убегает…
А в осень да в зиму невмоготу одной с дождями, с вьюжевом за оконьем.
Вот я и возьми да замани на постоину в позапрошлый сентябрь Надюшку мою Борзилову. Сейчас похвальница Надя уже в десятых классах. Наполно видненькая из себя невестонька назахват[262]. В Кандуровке, откуда она, нету полной средней школы. А в Жёлтом — вон стоит. Я и примилуй Надюшку к себе на житие.
А было так.
Вижу, раз промаячила под леноватым сентябрьским ситничком незнакомая молодяшечка[263] в школу и из школы.
Промаячила два.
Где два, там и три за компанию.
С днями окрепли, подмолодели дожди. Посыпали вскоре окатные как надо. Ну совсем расхлестались. Как чумородные.
Третьи сутки подряд дождь оплакивал молодую ветреницу осень.
В тот день Надя брела из школы под купальным проливнем. Уж дождь дождём, поливай ковшом!
Завидела её в окошко — захолонуло всё у меня в груди. Мокренькая вся моя пуговичка. Чать, и под мышками мокро!
Без жали не взглянешь на неё в полные глаза.
Домёк мне и шепни: зазови переждать дождину.
Вскочила я, как дождевой волдырь. В лёгком, в чём была — за калитку. И вскличь её.
Девчоночка приглянулась мне своей обходительностью.
То да сё да и заедь я исподтиха в расспросы.
Мол, чья, откуда ты, обаятельница?
— Кандуровская.
— Да у меня оттель домок мой! — на пламенных радостях сдаю рапорт. — Миленькая! А что ж это за муку мученическую Бог тебе послал? Чего ты катаешься по грязюке в такую далищу?
— А и будешь кататься. На постойку никто не берёт.
— Так и никто? Виновата сама. Не в ту дверку стучалась, ластушка! Иль мы нерусские?.. Одно слово, миланька, не погребуй старой, — да и хлоп открытые карты на стол. — Давай на мою на перину безо всякой там платы. За так.
— Ка-ак за так?
— А так! Не об одном хлебе живы… Живи, разговоры разговаривай. Абы не так пусто-хмуро было в домке… Вот и вся плата.
Надюшка, майская моя веточка, отломила мне согласность…
«А богатая ж таки я невеста! Ну, куда ж его богаче!? Ложусь — есть кровать. Сажусь — вот он, стул. Обедать — накормит царь-стол. Надеть что — в гардеробе от тряпок теснота… Вот бедная была, болела когда… Ну да с Богом не подерёшься…»
Примочила я душу. Напилась.
Сижу себе, гляжу не нагляжусь на светёлку свою.
Глаза гуляют по комнате. Точно вольная утка по пруду.
Взгляд мой зацепился за сирень в банке.
Сирень я увидала сразу, как только усунулась в комнату. Но внимания на сирень не положила. Теперь же её свежесть смутила меня.
Что-то тут хитрится…
Откуда в доме свежуха сирень? Кто дома? Милсветный дружочек Надюшка?
Да не может быть!
По обычаю, на выходные она уезжает в Кандуровку. Вертается только в понедельник к школе.
Тогда кто это играет из меня игрушки?
Я в кухоньку.
Крадкома подхожу.
Слышу, Надин голос вестыньку даёт.
Только не разберу. Не то говорит, не то поёт.
Притолкнулась я к стенке. Заслышала ясно.
Надя негромко напевала мою скоморошину.
Мышка с кошкой подралась,
В одну ямку забралась.
Вот поехали бояре,
Посадили мышку в сани,
Повезли мышку в Казань
На широкий на базар.
Никто мышку не торгует,
Никто даром не берёт…
Не довела озороватушка до конца скоморошину.
Говорит:
— Пушок! Тебе надоело про мышку? Зеваешь? А вот эту ты уже слыхал от меня?
Дин-дон-дилидон,
Загорелся козий дом.
Коза выскочила,
Глаза вытаращила;
Побежала к дубу,
Прищемила губу.
Побежала к Федьке —
Дома одни детки.
Побежала к кабаку —
Нанюхалась табаку…
— У-у, раззевался… Не мешайся. Кому я сказала?
И тихо.
Снова Надин голос. Чистый. Радостный.
Коза в синем сарафане,
Козёл в красном малахае
По улице скачут,
Белу рыбу ловят,
Сестрицу кормят…
Пробаутки эти всё мои.
За спицами сколь твердила их в шутку Наде. Запомнила…
Я подобралась к двери.
Дверь в кухоньку чуть приоткрыта.
В полоску света я вижу… На столе выложен платок из лепестков шиповника. У стола потягивается Пушок. Потянулся раз, потянулся два и прыг на лавку к Наде.
Сел рядком. Обнялся хвостом.
Надюшка со смешками твердит прибаски Пушку, готовому во всякую минуту завести глаза, и проворно выбирает из пуха мёртвый волос, сор.
На табуретке недовязанный платок.
«А молодчайка ты, чёртик с хвостиком! — в мыслях хвалю Надю. За работой она не видит меня. — Отвагу таки дала…
Божечко мой… Насмелилась… Села всё ж ладить платок…»
Я пустила грех на душу, когда сказала, что взяла Надюшку к себе возради компании.
Надюшке-то я, понятно, ни гугу.
А сама подумывала…
Ну чего зря коптить небо? Оно и так закоптелое. Пущука я девчоночку да и возьмусь тишком наумить, гнуть её к вязанию.
Надюшка за всё проста.
На первых порах всё вроде с опаской посматривала, как это я вяжу. А там всхотелось ей попробовать, попытать самой.
Я и подтолкни:
— А может, золотко, настояще поучишься вязать? Дело ж нехитрецкое.
— А станете школить?
Я вопросом по её вопросу:
— А что ж ещё бабке делать, как не профессорничать? Это ж старым рукам да глазам отрадная прибавка… Не дурандайка я какая да ещё внасыпочку. Семьдесят восьмой годок взаймы беру у жизни. Пора б чему путному наловчиться да и впихнуть в молодые руки. Далей чтобушко жило…
И положили мы промежду собой такой уговор. Как поделает она школьные уроки, так мы и за спицы. Теперь я ей учительша. А она при мне стажёрик.
В скорых днях Надя как-то вернулась из школы весёлая.
— Вам
