что Финн сделал такого Конарану, но, должно быть, насолил он ему крепко, ибо правитель сидов в Кеш-Корране преисполнился радости, видя, что Финн для него столь близок, так незащищен и беспечен.
А у этого Конарана было четыре дочери. Он любил их и гордился ими, однако не найти было для этих четырех равных по уродству, дурному нраву и мерзкому характеру, сколь среди сидов ирландских и всей Ирландии ни ищи.
Волосы у них были черные, аки чернила, и жесткие, аки проволока; торчали они и дыбились, висли на головах их колтухами, и клоками, и спутанными клубками. Глаза их были мутны и красны. Рты черные, кривые, и в каждом — частокол изогнутых желтых клыков. Длинные, тощие шеи их могли перекручиваться, как у куриц. Руки были длинными, тощими и жилистыми, а на конце каждого пальца — твердый, как рог, и острый, как шип, коготь. Тела их были покрыты щетиной, мехом и пухом, так что местами походили они на собак, местами на кошек, а местами опять-таки на кур. Под носом у них топорщились усы, а из ушей торчали заросли шерсти, так что, взглянув на них впервой, уже больше никогда не хотелось смотреть на них снова, а если уж и пришлось бы второй раз глянуть, то зрелище это, вероятно, стало бы смертоносным.
Звали их Кевог, Киллен и Иаран. Четвертой дочери, Иарнах[90], тогда промеж них не было, так что пока и говорить о ней нечего.
Подозвал Конаран к себе всех троих.
— Финн один, — молвил он. — Финн один, драгоценные мои.
— О! — сказала Кевог, и челюсть ее с хрустом дернулась и выперла вперед, как это обычно бывало у нее от удовольствия.
— Когда выпадает удача, хватай ее! — продолжил Конаран и улыбнулся злобно, угрюмо и недобро.
— Хорошо сказано, — молвила Киллен, и ее отвислая челюсть заходила вверх-вниз, ведь именно так она улыбалась.
— А вот она эта удача, — добавил ее отец.
— Шанс есть, — поддакнула Иаран и улыбнулась почти так же, как и ее сестры, только отвратительней, и нарост у нее на носу заходил из стороны в сторону и долго еще не мог успокоиться.
Затем все они залыбились, как приятно было их собственным взглядам, но зрелище то было бы смертельно опасно для постороннего.
— Но Финн нас видеть не может, — возразила Кевог, и брови ее насупились, подбородок вздернулся, а рот перекосило так, что рожа стала напоминать изрядно скукоженный орех.
— А на нас стоит взглянуть, — продолжила Киллен, и недовольство, бывшее на лице сестрицы ее, перекосило и исказило и ее рожу, только еще хуже.
— Это верно, — заныла Иаран, и рожу ее так скрючило, свело судорогой и сжало от уродливой злости, что даже сестры и отец ее удивились.
— Сейчас он нас не видит, — ответил Конаран, — но через мгновение узрит.
— То-то Финн обрадуется, когда заметит нас! — молвили три сестрицы.
А потом они схватились за руки, и радостно заплясали вокруг отца, и спели песню, первая строчка которой была такой:
Финн считает, все в порядке. Но кто ж знает, когда рухнет небо вниз?
Многие люди из сидов выучили эту песенку и теперь распевают ее в самых разных случаях.
Глава III
Своей магией Конаран изменил зрение Финна, и также поступил он в отношении Конана.
Через несколько мгновений Финн поднялся со своего места на пригорке. Все вокруг него было как прежде, и он не ведал, что попал в Дивноземье. Походил немного вверх и вниз по холму. Затем как бы невзначай отошел от его покатого края и опешил, разинув рот и глядя прямо перед собой. Воскликнул:
— Иди сюда, Конан, дорогой мой.
Конан к нему подошел.
— Может, я грежу? — спросил Финн и вытянул перед собой палец.
— Если ты грезишь, — ответил Конан, — то и я тоже. Миг назад их не было здесь, — пробормотал он.
Финн глянул на небо и обнаружил, что оно все еще там. Осмотрелся по сторонам и увидел деревья Кайл-Конора, что качались вдалеке. Подставил ухо ветру и услыхал крики охотников, взлай собак и звонкие посвисты, говорившее о ходе охоты.
«Ладно», — подумал Финн.
«Ничего же себе!» — подумал Конан.
И двое этих мужей уставились на склон холма, как будто смотрели на нечто столь прекрасное, что глаза отвесть было невозможно.
— Кто они? — спросил Финн.
— Что это? — перехватило дыхание у Конана.
Уставились снова.
Ибо на склоне холма возник большой проем, подобный двери, и в проеме том сидели и пряли дочери Конарана. Перед их пещерой у них стояли три изогнутые ветки падуба, и они тянули с них пряжу. Однако на самом деле плели они чары.
— Пригожими их не назовешь, — заметил Конан.
— Назвать-то можно, — ответил Финн, — да будет то неправдой. — Толком их не рассмотрю, — посетовал Финн. — Скрываются за падубом.
— По мне так лучше на них и вовсе не смотреть, — проворчал его спутник.
Однако командир настаивал.
— Хочу убедиться — неужто впрямь они усаты?
— Усаты али нет, но лучше с ними дела не иметь, — посоветовал Конан.
— Давай не будем иметь с ними ничего общего.
— Не след страшиться ничего, — заявил Финн.
— Я не страшусь, — пояснил Конан. — Хочу лишь сохранить свое доброе мнение о женщинах, ведь коли эти трое — женщины, то уверен, что с этого мгновения я женщин невзлюблю.
— Давай же, сердце мое, — молвил Финн, — я должен выяснить, впрямь ли это усы.
Решительно двинулся Финн к пещере. Раздвинул ветки падуба и шагнул к дочерям Конарана, а Конан — за ним.
Глава IV
Как только прошли они мимо падуба, героев охватила странная слабость. Казалось, их кулаки налились свинцовой тяжестью и бессильно болтались, а ноги их стали легки, как солома, начали гнуться и подламываться; их шеи истончились и не могли ничего держать, так что головы их заболтались и закачались из стороны в сторону.
— Что тут не так? — сказал Конан, рухнув на землю.
— Все, — ответил Финн, упав рядом с ним.
А потом три сестры стянули героев всевозможными петлями, обмотками и узлами, которые только можно было представить.
— У них усы! — молвил Финн.
— Увы! — согласился Конан. — Нашел ты место усы разглядывать! — пробормотал он злобно. — Кому они сдались? — промычал он.
Однако Финн
