ему мальчиком ассирийский медальон. Энимилки против воли улыбнулся, вспомнив, с какой горячностью Арибардан убеждал его взять подарок.
А вернувшийся утром Зеб окончательно подтвердил, что к нападению мальчик не имеет никакого отношения.
— Расскажи еще раз? — попросил он старого раба.
— Мальчик ушел ночью, очень тихо. Я, правда, проснулся — в последнее время я плохо сплю, но решил за ним не идти. Как я вам говорил…
— Он разговаривает сам с собой?
Зеб покачал головой.
— Он говорил с кем-то. Кого слышит только он. Я это узнал вечером — когда возвращался в комнату, задержался перед пологом и услышал. Когда говорят с собой, сначала задают вопрос, потом сами же на него отвечают. А тут он задает вопрос, потом молчит, а потом продолжает разговор так, словно ему ответили.
— И что ты думаешь? Мербал в Инере. Рассказывает, что во всем виноват какой-то мальчишка, одержимый злым духом.
Старый раб пожал плечами.
— Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что для Мербала этот дух действительно злой, ведь если это он подсказал мальчику, что надо уходить и где расположено это укрытие, то именно он виноват в том, что его планы расстроились. Но к нам этот дух оказался добр.
Энимилки рассмеялся.
— А ты прав!
— На самом деле, как мне кажется, этот дух просто пытается спасти мальчика. По какой-то причине его преследуют эти бандиты, которые не останавливаются ни перед чем — они убили Гурра, подожгли ваш дом. Я думаю, что этот дух почуял их приближение и поэтому мальчик покинул меня. Может, даже для того, чтобы спасти. Ведь иначе меня бы ждала участь бедного Гурра.
— Вот только, как выяснил Зума, бандиты ушли в вырубки, а если верно то, что тебе сказали в Ифиле — мальчик направился именно туда.
Зеб снова пожал плечами.
— Я ничего не могу сказать на это. Видимо, он знал, на что шел.
— Спасибо, Зеб. Ступай пока.
После ухода раба Энимилки погрузился в глубокое раздумье. Судя по сведениям Зумы, Ойкумену ждут немалые потрясения. Он помнил переполох, который возник тринадцать лет назад, после поражения Красса, а сейчас все будет десятикратно хуже. Сам богоподобный Цезарь, которому служат боги — а ведь он сам еще совсем недавно собирался поехать в Селевкию, посмотреть на проезд Цезаря-победителя на крылатой колеснице Зевса. Вот верна же старинная поговорка: его старший брат: нельзя праздновать еще не одержанную победу.
Нужно пока держаться подальше от всего этого, решил он. Товары на складах в Антиохии могут конфисковать, римляне горазды на такое — ну и ладно, не так уж и много у него там хранится. Надо уходить в Тир. Заодно и разобраться с Арибарданом или как там его зовут — Энимилки был почти уверен, что их пути еще пересекутся. Общение с духами — опасное дело, возможно, малышу нужна помощь.
Он вынул медальон и положил его перед собой. Красивая штучка. Надо будет навести справки — не похож он на простое украшение, скорее напоминает бляхи, что цепляют на себя чиновники, а судя по количеству золота — чиновник этот был совсем не маленького ранга. Может, это подарок со значением?
Раздался стук в дверь, на пороге снова показался Зеб.
— Приходил Серп, есть новости о мальчике.
— Давай, что там?
— Не о нем самом… в Инере появился какой-то жрец из Дамаска, его зовут Аполлинор. Смог разжечь огонь в храме Юпитера, за ним сейчас толпы ходят. И он очень интересуется Арибарданом. Настолько, что, кажется, собирается в Тир. И еще…
— Да?
— Он имел разговор с Мербалом. Видимо, тот рассказал ему про злого духа…
Энимилки покачал головой.
— Времени нет, выступаем сразу, как только сможем. Ты поедешь со мной. Здесь оставим Лепха, пусть разбирает развалины и собирает новости.
— Одного его?
— Людей нет, — мрачно ответил Энимилки. — Совсем нет людей. Сейчас хорошо бы пройтись по окрестностям и позадавать вопросы. Узнать, откуда пришел этот мальчик, и что видел по дороге. Но…
* * *
Поговорку: «На первый взгляд любая работа сложнее, чем на самом деле» очень любил Гефест. Остальные могли с ним соглашаться, особенно те, что любили поработать руками, или не соглашаться, но в суть ее редко кто вдумывался.
Именно она самым дурацким образом раз за рабом всплывала в мыслях Аполлона. Когда он шел по роще, когда смотрел на стройные колонны домов, когда разговаривал с подобными себе, все было не так, все было неправильно, все было зыбко, и, самое главное, он никак не мог понять, как это исправить.
Ведь все, казалось бы, так просто! Да, он знал, что его отец замкнул на себя силу Пантеона, но неужели его сын не сможет взять их на себя? Конечно сможет! Достаточно заточить его в Тартаре, надев ксилос, который позволяет ему получать все предназначающиеся ему потоки, но потом все до самой последней капли передавать дальше — ему, Аполлону. Новому Верховному богу Олимпа.
Увы, все оказалось гораздо хуже. Не было единого узла, который следовало развязать и завязать снова. Было огромное количество узелков и узлов, в самых неожиданных местах, в самых странных сочетаниях, в самых причудливых формах. Жизнь Пантеона нарушилась радикально, ведь потоки пронизывали все — одежду и жилища, атрибуты и саму плоть богов. И во всех, во всех потоках были следы Зевса, везде его нити, его узлы, и сейчас все это безнадежно запуталось.
Вот сейчас — он в своей опочивальне, но по стенам пробегает рябь, словно они сделаны из воды; одежда меняет цвет, содержимое его кубка — вкус. Да даже он сам — что за необъяснимые провалы в памяти? Это следствие усталости, раздражения, накопившихся тревог и волнений, или отец и внутрь него засадил пару своих узлов? Аполлон похолодел от этой мысли.
И этот чертов Гермес — носа не показывает, вроде как разбирается и успокаивает другие Пантеоны, предоставив все дела ему. Ах да, он сам этого хотел, но ведь тогда ему казалось, что придется делиться славой, а это такая штука, которой делиться совсем не хочется. Но славы оказалось совсем мало, зато навалилась тяжелейшая работа, ее делить куда приятнее, да вот не с кем.
Почти. Аполлон поморщился, вспомнив недавнюю встречу. Геркулес, Геркулес. Он никогда не любил этого мужлана, относился к нему с легким презрением. Ну да, силен, ловок, умеет договориться с людьми, крайне полезен и почитаем ими, но устремления его не выше прыжка лягушки. Устроить так, чтобы всем было хорошо, все были равны, а там трава не расти, лишь соревнуйся да радуйся жизни. Разве
