выражал ей ни малейшего сочувствия, но каждое его действие было проникнуто чем-то вроде сожаления о ней. Что это за сожаление? Оно меня удивляло. Как ни странно, оно и успокаивало, и больно ранило. Джим достал из седельной сумки рубаху, просторную, застиранную и, возможно, не слишком чистую. Развязал руки Стенсон, помог ей ее надеть, а когда снова завязывал ей за спиной руки, я слышал, как он прошептал:
— Не надейся, что за все содеянное ты избежишь веревки, Эбигейл Стенсон.
На следующее утро Джефферсон исчез вместе со своим приятелем и телом Сола. Я не сомневался, что мы еще увидимся с ним в городе, когда он приедет получать награду. Его отъезд был серьезным облегчением, пусть даже остальной путь имел вкус горечи и поражения, но мы избавились от постоянной угрозы, какую он для нас представлял, а это уже было немало.
Всю дорогу Стенсон избегала встречаться со мной глазами. Думаю, так она меня оберегала от сомнений шерифа и старого Джима, но мне-то стало бы легче, если бы она согласилась взять меня в сообщники, когда перед нами в обратную сторону разворачивались леса и равнины, которые мы видели во время нашего бегства несколько недель тому назад. Да, недель, изменивших всю мою жизнь.
По пути мы спугнули четырех оленей, и они в страхе умчались, ломая ветки. Я вспомнил медведицу, когда мы въехали в каньон, Эб тогда спасла мне жизнь. Уверен, что и Эб вспомнила то же самое — медведицу и еще медвежат.
Шериф не раз со мной заговаривал, но я отмалчивался или отделывался двумя-тремя словами. Мою хмурость вполне можно было объяснить отцовской смертью, шериф так и решил и оставил меня в покое. Думаю, он даже стыдился, что чуть было не отдал Стенсон в руки Джефферсону. Дело было совсем не в том, что он ей посочувствовал, — просто по натуре своей не был мстительным. А главное, он понимал, что должен проявить твердость. Старый Джим призвал его к порядку, и шерифа это уязвило.
Шериф любил чувствовать себя образцовым, тем, на кого все равняются. Таким я запомнил его с детства. Ехали мы долго. Два дня? Три? Не знаю. Лошадей доводили до изнеможения, как будто так можно было сократить путь. Чем ближе к ферме, тем мне становилось хуже и тоскливее.
Спешить приходилось из-за моего отца. Шериф не хотел мне этого показывать, но я-то все понимал и без него, не дурак же. Мертвое тело — оно разлагается, и запах привлекает стервятников.
Эб в скором времени окажется в камере, где будет ждать суда. А суд станет большим событием. Слишком много обращенной на нее ненависти накопилось.
Когда мы приехали, нас встретили гневными криками и камнями. Шериф и старина Джим утихомирили народ. Сурово сдвинув брови, они напомнили, что суд состоится, и скоро, и все желающие смогут прийти.
Но наши жители уже осудили Стенсон. Все как один.
Когда мы приехали на ферму, нас вышла встречать тетя Бетти. Одним своим присутствием избавила меня от главного моего опасения — нет, мне не придется растить братьев и сестру. Бетти приехала, а что еще лучше, собиралась у нас остаться. Несмотря на ее приезд, я прекрасно знал, чего все ждут от меня: я должен был взяться за хозяйство и жить той же жизнью, что и отец. Возможно, и пастором стать. Бетти обрядила покойника, ее муж сколотил для него гроб.
Я не отвечал ни на какие расспросы о том, как меня держали в заложниках, отделывался короткими туманными фразами. Братья смотрели на меня с опаской и восхищением. У них тоже был миллион вопросов, и не всегда приятных. Одна Эстер все чувствовала верно, она была нацелена на жизнь, хотя ее жизнь началась несчастливо.
Я сидел у гроба как деревянный, и только рука малышки-сестры возвращала меня в комнату и заставляла улыбаться прихожанам, приходившим отдать последний долг пастору.
Тетя Бетти хлопотала у плиты, муж помогал ей во всех работах по хозяйству, а при необходимости деликатно замещал и в комнатах.
Люди входили к нам в столовую с напряженными страдающими лицами, с какими все идут к покойникам. Приблизившись к гробу, они низко опускали головы, и я видел их покорность перед священнослужителем, человеком, принадлежащим всемогущему Богу. Мне же хотелось громко заорать, у меня сжимались кулаки, но не против кого-то конкретного, а против всех разом. Как же мне недоставало моих друзей! В столовой шелестели молитвы, но ни свечи, что таяли вокруг гроба, ни вкусные запахи стряпни из кухни не справлялись с отвратительным запахом работницы-смерти. Все, что говорилось нашими прихожанами братьям, сестре и мне, вызывало во мне ярость. Я услышал, что вскоре в город приедет новый пастор. И сразу подумал, что меня уже здесь не будет, когда он приедет. Мой отъезд разумелся сам собой. Такова была моя внутренняя неодолимая надоба.
Я вгляделся в отца, он навечно запер себя на замок, навсегда занавесился занавесом. После смерти он стал воплощением жесткости — жесткие щеки, лоб с росчерками морщин, восковая сухая шея.
Эстер улыбнулась мне и тихонько потянула меня за рукав, чтобы я наклонился к ней пониже. Она сложила ладошки рупором у моего уха, как будто хотела открыть мне какой-то секрет.
— Скажи, Гарет, — прошептала она, — это ты его убил?
Я наклонился к ней совсем низко и крепко прижал к себе.
— Нет, Эстер, не я.
Мы оба знали, что такое могло быть.
Смерть!
Если бы задать вопрос полицейским, тем самым, что привели и посадили на деревянную скамейку поезда, идущего в Вайоминг, вшивую девчонку, — если бы спросить их: что ждет эту девчонку в будущем? Они бы ответили, что она пропащая. Что злое семя укоренилось в ней так глубоко, что ждать для нее можно только беды. По их разумению и по разумению многих других, они были совершенно правы.
В классной комнате убрали парты, сдвинули их к стенам, и туда набилась толпа народу. Народ облепил и все окна. Стенсон с небольшой эстрады в начале комнаты, куда ее посадили, могла вдоволь налюбоваться враждебными лицами, а таких было много. Эб никогда не ходила в школу, так что никаких воспоминаний у нее не возникло. Она казалась отсутствующей, как будто вся ее энергия была теперь направлена внутрь нее или куда-то очень далеко отсюда, что, собственно, одно и то же. За длинными рукавами рубашки старого Джима наручников видно не было. Теперь Эб связали руки не сзади, а спереди, так что
