тех, которые не были избалованы лаской королей… Оно (государство Гогенцоллернов. – В. А.) ни в какой мере не существует для общества. Наоборот, оно требует, чтобы общество так же, как и отдельная личность, существовало для государства[194].
Дочь Л. Н. Толстого цитировала в дневнике статью В. Д. Поленова, в которой художник доказывал, что жестокость германцев является производной от их государственничества, в результате которого теряются индивидуальность, человечность и люди превращаются в винтики государственного механизма. В действительности подобная коллективистская психология, уходящая корнями в архаичную общинную традицию, является характерной чертой национально-государственного патриотизма; в 1914 году она была типична для всех стран – участниц войны, подогреваясь пропагандой. Показательно, что сама Т. Л. Сухотина-Толстая, несмотря на попытки обличения газетной пропаганды, поддавалась ее воздействию и использовала в дневниковых записях националистические штампы:
Я не могу чувствовать, что немцы такие же как и другие народы: мне кажется, что в них есть черты тупой жестокости, не свойственной другим народам, но я не стараюсь их ненавидеть.
В отличие от либеральной интеллигенции правомонархические деятели в критике немцев нередко прибегали к терминологии расовой теории. Так, член Союза русского народа и Союза Михаила Архангела С. А. Володимеров отозвался на начало войны статьей «Война рас», в которой противопоставил германскую расу славянской расе. Однако, в отличие от германского расизма, противопоставлявшего немцев-арийцев русским-монголам, Володимеров считал и немцев, и русских представителями одного арийского племени, населяющего Европу. Автор писал в черносотенной «Земщине»: «Восстала Святая Русь на брань. Пробил час исполинской борьбы народов… борьбы, от исхода которой будет зависеть направление исторических судеб арийских народов…»[195] Сдобренная религиозным мессианством, «война рас» у Володимерова превращалась в «грозный крестовый поход православного русского народа на защиту Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви от издевательства и преследований воинствующих схизматиков».
Тем не менее с 1915 года ксенофобские эмоции начинают утихать, и все чаще раздаются более взвешенные, не отравленные шовинизмом и расовой концепцией оценки. Н. А. Бердяев с огорчением констатировал, что «истина легко может стать игралищем национально расовых страстей» и «все достижения германской мысли могут быть объявлены ложью только потому, что они германские». Отчасти это было связано с некоторой усталостью обывателей от задержавшихся негативных эмоций национальной враждебности, отчасти – с ошибками военно-патриотической пропаганды и перепроизводством определенных образов и смыслов.
Публицистическое пространство начального этапа Великой войны демонстрирует развитие на военно-патриотической почве агрессивного имперского мышления, предполагающего духовное превосходство «русского мира» над «германским миром» и как следствие – военную и культурную экспансии России в Европу. Национальный консервативный патриотизм стал удобной почвой для процветания самых архаичных инстинктов, замешенных на страхах перед «чужими», сливался с расизмом. Показательно, что общая психоэмоциональная ситуация способствовала развитию воинственно-имперской логики даже среди представителей либерального лагеря.
Глава 3. Военно-патриотическая пропаганда и общественные реакции
Пропаганда на фронте и в тылу: формы и содержание
Первая мировая война, ставшая отчасти результатом предшествующей интеллектуальной «войны рас», взаимных коллективных стереотипов и национальных комплексов, ожидаемо выплеснулась в медиапространство массой пропагандистских литературных, визуальных, кинематографических образов. В Великобритании для упорядочивания пропагандистского фронта войны в сентябре 1914 года было учреждено Бюро военной пропаганды. В отличие от западных держав в России в годы войны не было создано своего «министерства пропаганды». Впрочем, в самодержавной империи со сложившимися традициями политических репрессий, цензуры в этом и не было особой необходимости: современники сами понимали, что писать можно, а что нельзя, а когда затруднялись – им помогали военные власти и местные губернаторы своими обязательными постановлениями.
Собственно, уже в царском манифесте об объявлении войны Германии прозвучали главные слова, вокруг которых выстраивалась идеологическая концепция: «исторические заветы», «славянские народы», «честь и достоинство», «Святая Русь». Николай II начал манифест с подчеркивания исторической миссии России по защите славянских народов, не смущаясь тем, что такое присвоение себе мессианской роли несколько противоречило позиции Болгарии, собственной внутренней политике в отношении Польши и т. д. После унизительного поражения в Русско-японской войне требовалось выстроить идеологическую концепцию, которая бы подчеркивала исторически предопределенное величие России на мировой арене. Не случайно в этой связи прозвучали слова о задетой национальной чести – весьма популярной в интеллектуальных кругах теме в период обострения национальных комплексов в канун Великой войны. Концепт Святой Руси подчеркивал мессианский характер войны в духе противостояния правоверного русского мира с западным варварство-германизмом. Показательно, что в ряде публицистических текстов участие России в Великой войне сравнивалось с Крестовым походом. Тем самым хотя война была названа Второй Отечественной, пропаганда изначально ориентировала россиян на определенную цивилизационную экспансию – не только территориальные приобретения, но и расширение культурного влияния России в мире. Ряд культурных деятелей при этом не смущались проблематичностью насаждения культуры с помощью штыков. Впрочем, в древней истории хватает примеров успешности подобных действий, а обращение к «историческим заветам» как раз демонстрировало архаичность мышления российских властей, пытавшихся в начале XX века действовать в рамках логики давно минувших эпох.
Панславистские мессианские идеи экспортировались военными властями посредством листовок в армии воюющих с Россией держав. Так, в одной листовке, обращенной к славянским народам Австро-Венгрии, сообщалось, что «русская армия с радостью и восторгом несет Вам, Братья Славяне, Государев привет и завет богоносного Русского Народа», после чего предлагалось перейти на сторону России «для великого последнего боя… за братское соединение всех славянских племен в одно целое Славянство»[196]. В листовке «Карпато-Русского освободительного комитета» говорилось: «По велению Всевышнего славное и непобедимое воинство Православного Русского Царя вступило на Галицкую землю, щобы принести ее несчастному народу волю и счастье, щобы принять его в просторный и достатный дом одной, неразделимой русской Родины». В некоторых случаях российская военная пропаганда прибегала к антисемитской агитации: «Русские братья из Галичины, Буковины и Угорщины! Воюя на стороне Австрии и Германии, вы проливаете кровь за свою неволю, за панско-жидовское ярмо…» Но воздействие этих листовок на местное население было неоднозначным.
Российские власти рассчитывали если не на переход славянских воинов австро-венгерской армии на сторону России (что в ряде случаев действительно имело место), то как минимум на «лояльность взаимных отношений», о чем писал главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Однако мечты отличались от реальности. Уже в начале августа 1914 года главнокомандующий был удивлен участием в боевых действиях против России добровольных вооруженных формирований молодежи Галиции и Польши: галицко-польских сокольских организаций и украинских сечевых стрельцов, не разделявших идею единого славянского мира во главе с «богоносным русским народом». Николай Николаевич отреагировал на это достаточно жестко: повелел «не считать Сокольские и тому подобные организации воюющей стороной и со всеми участниками их, захваченными в
