и Аркадьев-младший, имея почёт, уважение и хорошее жалование. Студентам же остаётся производить акустическое воздействие. На Аркадьевых это впечатления не произведет, но остальные задумаются.
– Хотя бы задумаются, – сказала Пантера.
– Задумаются: почему целый доцент, с ученой степенью, с отличным местом работы вдруг срывается и едет в страну, где бесправие, война, высокие налоги, голод и нищета среди простых трудящихся? Или, может, не такие уж там голод и нищета? Нужно бы разобраться, Аркадьев знает, с какой стороны на бутерброде масло, Аркадьев на маргарин не согласен. И будут ловить в радиоприемнике Голду Меир и всех остальных.
– В Израиле теперь Ицхак Рабин, – сказала Ольга.
– Пусть Рабин. В общем, ветер раздует из искры пламя. Понятно, и в ректорате института, и в райкоме ситуация сложная. Приедет комиссия, найдет недостатки в кадровой политике. Как так получилось, что нам долгие годы преподавал приспособленец и тайный сионист? Да не абы что преподавал, не латинский язык, а главные науки! Науки, формирующие мировоззрение! Вдруг он нас того… растлил? В политическом смысле? И теперь мы ненадежны, дай самолет – угоним в Японию? Вот ректорат и пытается как-то исправить положение. И подключает кого может.
Но студенты профессоров не назначали, не назначают и назначать не будут. Не по чину. Никто не позволит – назначать. Так что пустое все это. Не наша игра. Студенты играют в шашки, ректорат – в преферанс.
– Значит, ничего не делать?
– Почему ничего? Учиться, учиться и учиться. Стране нужны не просто врачи, а врачи хорошие, а лучше бы отличные.
Послышался звук въехавшей во двор «Ведьмы». И «Панночка», и «Ведьма» – модель одна, «троечка», а звучат разно. На мой слух. Тогда почему люди должны не только звучать, но и думать одинаково?
Не должны.
Но хотят. Быть как все – извечное стремление большинства. И не быть как все – тоже. Единство и борьба противоположностей в одной голове.
Вошла Лиса.
– На три машины гараж тесноват, Чижик, – сказала она.
– Есть немного, – согласился я. – Зато тепло и уютно. Как в теремке.
– Что решили по Аркадьеву? – спросила Ольга.
– Ничего не решили. Нет указаний с самого верха. Райком сказал, что институт должен сам разбираться со своими проблемами. Больше инициативы на местах, вам виднее, кто и почему от вас уезжает. Но – быстро, не затягивать. Поэтому завтра состоится собрание институтского актива. Расширенное. И тебе, Чижик, желательно на нем быть. Можно сказать, обязательно После статьи-то. Кому быть в институтском активе, как не тебе. На тебя и будут равняться.
Статья появилась в пятничной «Комсомолке». Даже не статья, а так, материал на триста строк. О награждении Михаила Чижика орденом Красной Звезды, и о событиях, послуживших тому причиной. С фотографией, на которой Леонид Ильич вручает мне высокую награду. Фотография небольшая, не чета огоньковской, но тем не менее… Люди заключили, что я с Брежневым на дружеской ноге, и уже пошли письма с просьбами решить ту или иную проблему. Помочь с квартирой, отремонтировать песочницу, пустить дополнительный автобус до Малой Гваздевки, или просто прислать сто четыре рубля на неотложные нужды. Срочно.
Мдя.
Нет, пишут мне постоянно. Из самых разных мест. Но обыкновенно три-четыре письма в день. А после подобных публикаций их, писем, приходит сотни. Сегодня сто девяносто семь. И, учитывая время доставки, идут письма, опущенные в ящик в воскресенье. Всё впереди.
Помня слова Фишера о том, что никто ему важного не пишет и написать не может, я всё же не решился отправлять их в корзину, не вскрывая. Но и читать самому две сотни писем в день – нет уж, увольте.
Но и выбрасывать, не читая, не хочу. А вдруг, вдруг что-то важное?
Потому решил читать ровно двенадцать писем каждый день недели, без выходных. Шесть утром, шесть вечером. По диагонали. Ну да, возникает очередь, и очередь изрядная, но иначе никак. Было желание передать письма ученикам «Школы Ч», но нет, нельзя. Порой встречаются предложения посмотреть ируканские ковры, их школьникам читать невместно.
А порой – просто страницы, исполненные лютой ненавистью и площадной бранью. Почему мне всё – деньги, известность, поездки за рубеж и автомобиль «ЗИМ», а другим ничего, кроме тяжелого труда? Приходят такие письма без обратного адреса. Не много их, писем, но не сказать, чтобы совсем уж мало.
Ну, и что тут можно ответить? Потому письма без обратного адреса я решил выбрасывать, не вскрывая.
– Эгей, Чижик, – позвала Лиса.
– Он сегодня задумчив, – объяснила Пантера.
– Я всегда задумчив, просто сегодня не маскируюсь.
– Так ты будешь на активе?
– Буду, буду. Время, место?
– Завтра в девять утра, четвертая аудитория.
Видно, припекло, раз вместо занятий устраивают слушания. Срочно, да.
И мы оставили Аркадьевых до завтра. Не зачерствеют, не прокиснут. В воде не утонут, нет.
Утром двинулись в город. Ну да, тесновато в гараже, но помещаемся. Дедушка предвидел, что настанет время, и автомобиль станет такой же естественной вещью, как шляпа. Сегодня наличие автомобиля у одних раздражает других, тех, у кого автомобиля нет. Но со временем притерпятся, как притерпелись к шляпам, очкам и прочим признакам классовой чуждости.
Ехали мы на «Панночке», девочки весь день будут вместе, а я вернусь на такси. Наши люди на такси в институт не ездят, но обратно-то можно.
И все трое прошли в четвертую аудиторию. Четвертая аудитория рассчитана на сто человек, поток. И была почти заполнена. Расширенный актив.
Вводное слово произнес парторг института, Никодимов. Ничего нового я не услышал. Так и так, преподаватель Аркадьев (уже и не доцент) покидает вскормившую его Родину, променяв её на сионистский Израиль ради иллюзий сладкой жизни. А сионизм – это фашизм! И потому необходимо дать поступку Аркадьева принципиальную оценку.
И все стали дружно давать принципиальную оценку. Одни зачитывали по бумажке, другие полагались на память, третьи импровизировали.
Пятый год, а впечатление, будто мы опять на первом курсе и обсуждаем письмо Митринкова в Центральный Комитет. Он, помнится, обратил внимание, что студенты за полтора месяца уборки урожая в колхозе не заработали ни копейки. Тогдашний комсорг факультета пытался дезавуировать заявление Митринкова, но в результате дезавуировался сам.
Сегодня немного другое. Сегодня обсуждаем не студента-первокурсника, а целого доцента. Прогресс? Не уверен. Скорее, топтание на месте. Вернее, на человеке.
– Позвольте мне! – не стал оттягивать неизбежное я.
Позволили, как не позволить человеку, который с Брежневым фотографируется. И это они еще об Андропове не в курсе.
Я поднялся на кафедру. Представил, как выгляжу со стороны. Обыкновенно выгляжу. Костюм хороший, бабочка – к этому уже привыкли. Ордена нет: скромность
