в холод, так, что даже два одеяла не помогают согреться.
Кости ломит, каждый сустав выкручивает. Такого паршивого состояния я даже припомнить не могу. глаза слипаются, но уснуть не получается. Головная боль не позволяет. Я мечусь по подушке, перебиваясь полудремой. То проваливаюсь в царство Морфея, то резко распахиваю глаза, первые секунды не понимая, где я.
Когда я в очередной раз открываю глаза и вижу перед собой Андрея, понимаю, что, кажется, окончательно сошла с ума. Допрыгалась. Здравствуйте, глюки.
С губ срывается то ли стон, то ли писк.
Образ Андрея реагирует на звуки, что я издаю, и поворачивает голову.
— Ты как?
— Ты настоящий? — высовываю руку из-под одеяла, чтобы до него дотронуться.
— Более чем.
— Как? Как ты тут оказался? Если мама увидит, то…
— Она сама меня впустила.
— Сама?
— Я был настойчив, — его губ касается легкая улыбка.
Андрей поднимается со стула и, чуть приподняв меня, садится к изголовью кровати, перекладывая подушку на свои колени.
— Ты звонила… Я телефон в клубе оставил. Вечером, вчера только, администратор через Ярика передала. Мне с утра как-то не до этого было. Где ты умудрилась так простыть, а, Еськ?
— Не важно, — сглатываю скопившуюся слюну, морщась от едкой, раздирающей горло боли. — Андрей, я решила, что поеду с тобой.
Выпаливаю очень быстро, пока сама же не успела напридумывать для себя тысячи но.
Вчера я так ясно поняла одну простую вещь — я не готова его терять. Только не так. Не сейчас. Было так страшно и так одиноко. Наверное, когда я сама шла к нему сообщить о расставании, мне не было так паршиво. А вчера я прочувствовала свои же слова на собственной шкуре. Просто не представляю, какой выдержки стоило ему дать это «согласие».
Ведь у нас есть шанс. Есть огромный шанс на долго и счастливо. Почему я не должна его использовать? Почему должна отказаться в угоду чьим-то ожиданиям?
Я сильная и я справлюсь. Со всем.
А мама… это не ее жизнь. Не ее, моя! Я найду нужные слова и аргументы, обязательно найду.
Конец июня
– Значит, ты все точно решила?
Мама проводит ладонью по поверхности стола и замирает рядом. Ее взгляд бегает по моему лицу, она ищет брешь. Хочет пошатнуть мою уверенность в принятом решении.
– Да, – киваю и кладу в чемодан косметичку.
За два последних месяца мы очень-очень много раз возвращались к этой теме. Она хотела меня удержать. Отговаривала. Кричала. Плакала. Открыто манипулировала своей болезнью, абсолютно переставая это скрывать.
Мы ругались, мирились, плакали и снова ругались.
Она проклинала Панкратова и всю его семью. Хлестала словами меня, постоянно повторяя, что я закончу, как она…
А потом я нашла банку с таблетками. Обычная пластиковая емкость без подписи. Она складывала туда вытащенные из блистера капсулы. Те самые, что принимала каждый раз, когда я ее якобы доводила.
Оказалось, врач отменил прием лекарств еще полтора месяца назад. И насчет операции она попросила доктора преувеличить, не нужна ей была никакая операция.
А я как дура верила. Боялась лишнее движение сделать. Вдруг с ней что-то случится… Тогда весь пазл сложился окончательно.
Она настолько помешалась на моих отношениях и своей ненависти, что в одночасье просто перешла все границы.
Решение было принято.
Андрей тоже не остался в стороне. Он действовал не как мама. Нет. Более тонко, я даже не всегда замечала, что вот сейчас, в этот момент, он чуть ли не программирует меня принять правильное решение. Правильное в его понимании то, которое предлагает он сам.
– Если ты снова хочешь поругаться, – замираю с босоножками в руках, – то не нужно. Не сегодня, я очень тебя прошу. Не сейчас.
Прижимаю пальцы к груди. Кожа пылает. Щеки становятся красными, к ним обильно приливает кровь. В висках пульсирует. Я нервничаю. Очень сильно нервничаю.
– Это твое решение. Я сделала все, что могла. Дальше – сама.
– Мам…
– Все уже сказано и сделано, Еся. Я очень надеюсь, что у тебя все будет хорошо.
В дверь звонят. Это Андрей.
Мама опускает взгляд. Уголки ее губ тянутся вниз. Лицо приобретает неестественно сероватый оттенок.
– Ты не проводишь? – выжидающе смотрю на нее.
– Смотреть на то, как мой ребенок собственной рукой подписывает себе приговор? Я не настолько сумасшедшая. Хорошо тебе долететь.
Киваю и, застегнув чемодан, плетусь к двери. Улетать вот так – неприятно. Хочется плакать.
– Я позвоню, – выкрикиваю уже из прихожей.
Как бы ни складывались наши с ней отношения, ощущать на себе неодобрение, плавно смешивающееся с безразличием, тяжело.
Уходить из дома под пристальным и потерянным взглядом – больно.
Выхожу в подъезд. Андрей сразу забирает у меня чемодан.
Я не брала много вещей, только самое необходимое. То, что понадобится на лето и раннюю осень. Если все будет хорошо и я найду работу, то, за неимением теплых вещей, будет прекрасный повод обновить гардероб.
Мы выезжаем в соседний город. В нашем аэропорта нет.
Какое-то время молчим. Я все еще в напряжении, не думала, что буду прощаться с местом, где выросла, вот так. Не думала, что мама будет стоять на своем до конца и даже не проводит.
Уже на подъезде к терминалу звонит Алинка.
Мы болтаем пару минут. Она желает удачного полета и отключается. Конечно, не забывает добавить в конце разговора, чтобы я не злилась на мать, а лучше вообще не принимала ее слова близко к сердцу.
Пока водитель, который привез нас в аэропорт, достает из багажника вещи, Андрей крепко сжимает мою ладонь.
– Все нормально?
– Да, все хорошо, – натянуто улыбаюсь.
Как бы мне хотелось делать это сейчас искренне, ведь я хотела с ним уехать. Хотела.
– Жалеешь?
Этот вопрос он задает уже в салоне самолета, мы только-только пошли на взлет.
– Нет, – мотаю головой, – мне просто нужно время, чтобы это переварить. Я справлюсь.
– Конечно справишься.
В воздухе мы находимся чуть больше трех часов. За это время я успеваю выспаться.
Москва встречает нас прекрасной погодой. В небе ни облачка.
Все время поездки на такси я смотрю в окно. Андрей успевает сотню раз поговорить по телефону. Я не вникаю, но все разговоры идут о работе, каких-то бумагах, проектах, намечающейся завтра встрече.
Зажимаю ладони между бедер, закусив губу.
Панкратов подмигивает мне и снова отвлекается на диалог, что ведет по телефону.
У
