— Старушка, — сказал я, — я не хочу писать «хорват», кому какое дело? Разве это кому-то что-то говорит обо мне? Что значит быть хорватом? Кто такой хорват?
— Не пизди, — сказала моя старуха, — я не желаю с тобой разговаривать, не желаю анализировать твой поступок, ты не будешь писать, что ты «неопределившийся», не будешь! Написать «хорват» означает остаться живым. «Неопределившиеся» — это только те идиоты-сербы, у которых нет тысячи марок, а есть имя и фамилия, которые не оставляют места для сомнений. О’кей, — сказала она, — хочешь «Амигу»[14]?
Я мечтал об «Амиге», я вообще сходил с ума по компьютерам.
— Хочу «Амигу».
— Ладно, — сказала старуха, — я куплю тебе «Амигу», если напишешь, что ты хорват.
— Это шантаж, это непорядочно.
— Это предложение, — сказала моя старуха.
— О’кей, — сказал я. Я получил «Амигу» и чувствовал себя говном. Старуха ужас как боялась войны, поэтому заканчивать школу она послала меня в Америку. В Техас. Я был лучшим в классе, в школе, в городе, в Техасе. Обо мне писали в газетах, а американские ВВС на мой американский домашний адрес прислали предложение оплатить обучение, выдать грин-карту, только поступай к нам, только поступай к нам… Я отказался и вернулся домой, я упустил шанс бросать бомбы на Белград и написать хорватскую «Уловку».
Когда я вернулся из Америки, трупы были нормальным явлением. У старухи была навязчивая идея — мое мертвое тело. Я не нострифицировал свидетельство об окончании американской средней школы. Я все равно не смог бы сдать вступительные ни в один хорватский университет.
— Я тебя убью, убью тебя, — старуха смотрела на меня темно-красными глазами. Она слышала, что сын Каддафи учится на американском факультете в Вене, они с бабушкой продали бабушкин дом и отфутболили меня в Вену.
Мои венские дни… Интересно, кто-нибудь стал бы читать эту книгу? Девяносто четвертый или какой-нибудь похожий год, точно не помню, забыл. Квартиру мне сдал серб из Белграда, он жил на четвертом этаже, а Кико и я на втором, большая квартира. Нет, Кико зовут не Кико. Мики Четник, тот, кто нам сдал квартиру, он жил на четвертом этаже, я понимаю, писатель не должен два раза писать про то, что Мики Четник жил на четвертом этаже, но у меня страшная проблема, меня преследует мысль, что читатели глупы и что некоторые вещи им нужно повторять. Это страшно замедляет ритм моей книги. Итак, Мики Четник с четвертого этажа сидел на героине, он на всем сидел. На полке у него стояла стеклянная голова, на стеклянной голове меховая шапка, на меховой шапке кокарда, на стене постер — Дража Михаилович[15]в сверхнатуральную величину. С нами учился еще черногорец, мы его звали Жирный, как-то раз он у маленькой герцеговинки, которая варила кофе в студенческой столовой, одолжил чайную ложку и вернул ее погнутой. Маленькая герцеговинка дико разоралась. Достаточно будет просто сказать «маленькая герцеговинка»? Глаза, рот, нос, зубы, фигура? Ужасно меня утомляет необходимость описывать героев, подмечать на их лицах мелкие детали и таким образом делать их реальными. Насколько бы получилось лучше, если бы я сказал, что у маленькой герцеговинки возле носа, с левой стороны была родинка? Намного? Ее образ так бы и просиял перед глазами читателей? Я не помню, какое лицо было у маленькой герцеговинки, хоть убейте, понятия не имею, а родинка была у профессора, индуса, он организовывал для нас поездки в Израиль, за которые драл несусветные деньги. А сына Каддафи ни следа. Сербы, сербы, сербы, русские, русские, русские и немного хорватов. Преподавателями в основном были менеджеры известных компаний, на нашем факультете преподавали серьезно, не для проформы. С некоторыми преподавателями мы были на «ты», год обучения стоил двадцать тысяч марок… Я крал туалетную бумагу из сортиров. Несколько недель жил в какой-то хорватской католической дыре, бесплатно, но они меня вышвырнули из-за того, что я проспал рождественскую мессу. А потом я уехал в университет в Америку.
Мои американские дни… Жизнь в кампусе, студия из тех, что получше, на двоих, получил диплом по информатике, женился на китаянке. Это могло бы быть темой. Почему я женился на китаянке, как мы встретились? Настоящая правда такая, что мы познакомились через Интернет, она была в несчастливом браке в Индиане, и в несчастливом одиночестве в Хорватии. В Хорватии я пробыл несколько месяцев перед тем, как отправиться в Сент-Луис за дипломом по информатике, старики остались совсем без денег. А потом старуха взяла кредит в каком-то австрийском банке, через тетю Сандру. Почему я влюбился в замужнюю китаянку? Я знаю только, почему я ее бросил. Когда я уезжал из Америки, я не знал, что она ждет ребенка. А если бы и знал, не остался бы, наш договор был ясным — никаких детей. Какой был китаянка? Это некрасиво, но когда ты писатель, у тебя жуткая проблема, сказать или не сказать правду о себе? Если соврешь, это сразу заметно, если напишешь правду, чувствуешь себя погано. Я хочу сказать, китаянка развелась, как только мы увидели друг друга в Анголе, штат Индиана, мы обнялись, и это длилось целый год. О’кей, я скажу, это свойственно человеку, думать о себе хорошо, мне казалось, что китаянка должна быть счастлива, что меня подцепила. Моя старуха думала… она не знала, что жена у меня китаянка, я ей сказал, что женился на американке, и это было правдой… Короче, моя старуха думала, что мне крупно повезло, потому что я в одном флаконе получил и женщину, которую люблю, и грин-карту. Таким образом, старуха думала, что повезло мне, я думал, что повезло китаянке, ведь она подцепила белого. Как мне писать в моей книге слово «старуха» — старуха или Старуха? Она и сейчас еще совсем не старая, я никогда не называл ее «Старуха», называл только «мама»… А что думала китаянка? Она сказала мне, что думает. Не сразу, не прямо, а по прошествии целого года, постепенно, чтобы мне не было больно. Так как я не писатель, а это становится мне все яснее, я не знаю, как правильно описать мою любовь к китаянке, которая началась с невероятно сильной потребности постоянно быть рядом с ней и дошла до невероятно сильной потребности навсегда с ней расстаться. Постараюсь быть точным. Процитирую, что она мне говорила.
— Белые едят тяжелую пищу.
— Белые кладут в пищу слишком много приправ.
— Белым следовало бы заботиться о том, что они едят.
— Белые сильно потеют, и от них воняет, потому что они не заботятся о том, что едят.
Мне потребовалось несколько месяцев, точнее, почти целый год, чтобы понять: китаянка говорит это не о «белых» вообще, она говорит это обо мне. Твою мать! А я-то думал, конечно, я никогда и нигде не признался бы в этом и никогда бы об этом не написал, но я думал, и я уже это говорил, что я для китаянки козырный туз. Меня это убило. Ошарашило. А потом как-то утром я заметил в зеркале свое лицо. Сосредоточенное, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза. В руке у меня был бритвенный прибор, которым я раз в неделю брил волосы под мышками и на груди. Она ненавидела волосы. В носу у меня стояла вонь капусты, которую готовила моя китаянка, я так никогда и не сказал ей, что терпеть не могу ни капусту, ни ее вонь. Вы не поверите, но я говорю правду, она по-китайски пела: «Чао бела, чао бела, чао, чао, чао…» Этому она научилась у своего отца. И я вернулся домой. Я имею в виду в Хорватию. Вот это моя проблема, если я говорю «я вернулся домой», то это не вполне точно, мне нужно добавлять «я имею в виду в Хорватию», как будто читатели болваны. Что делать. Такой уж я человек. Люблю точность.
