с Гитлером и мечтает о параде «победоносных польско-германских войск на Красной площади». Еще 20 лет назад такие слова ужаснули бы мир больше, чем слова Ахмадинежада об Израиле. Но сегодня ненависть к России не просто политкорректна — это индульгенция, искупающая любые грехи. Так что идея реванша над Россией — этот навязчивый исторический соблазн вполне может на время одурманить некоторые польские головы, конечно, не умы. Вечоркович не постеснялся помечтать о «Польше от моря до моря», которой благодарный Гитлер, ему представляется, отдал бы Украину, Литву, Чехию и Словакию? И польский историк полагает, что «отнятие Западной Белоруссии и части Украины у советских республик, Вильнюса у Литвы, Тешинской Силезии у Чехословакии были актами исторической справедливости», даже «безусловного торжества справедливости».
Обратимся к региональным эскизам в сегодняшних геополитических реальностях. Соперничество за лидерство в славянском мире, неприязнь к православному славянству — все это было задолго до всяких разделов Польши и наполняло в равной мере умы магнатов и шляхты XVI века, либералов XIX века и было ядром «антикоммунизма» Ю. Пилсудского и лидеров польской «Солидарности». Какими бы ни были исторические реминисценции, очевидно, что Польша примеряет на себя роль организатора региона и лидера его «демократизации», которая сменила культуртрегерский импульс католичества. Амбициозный проект имеет геополитические очертания, весьма напоминающие Балто-Черноморскую унию, которая весьма вписывается в геополитический проект Вашингтона. Вопрос только в том, насколько может Польша рассчитывать на США, предлагая нести за него «ответственность» перед Вашингтоном.
К сожалению, приходится напомнить, что Запад всегда Польшу предавал, причем это делали и «марксиды», и монархи, и лидеры демократий.
Казалось бы, Ф. Энгельс, оставивший неприличные для классика интернационализма уничижительные суждения о славянах, делал исключение для поляков. Но мысль о возвращении германизированных славянских земель — той же Силезии, что Польше вернула Русская армия в 1945-м, была Ф. Энгельсу невыносима. Поляков он поддерживал единственно ради того, чтобы Польское восстание ввергло в революцию Россию: «Неужели уступить целые области народу, который до сих пор не дал ни одного доказательства своей способности выйти из состояния феодализма»? Да и на восток поляков он подталкивал, чтобы решить западные польские границы в пользу Германии. Не Розенберг, а Энгельс дает впечатляющие рекомендации: «Взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, пожирать их продукты, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков на уступки».
Похоже, ни А. Мицкевичу, благоговевшему перед Наполеоном и Францией, ни сегодняшним польским политикам не известна подлинная цена польского вопроса для Запада. Наполеон Бонапарт не любил Польшу, он любил поляков, проливавших за него кровь (Герцен), и считал Польшу разменной картой против России, о чем свидетельствуют его предложения Александру по Тильзитскому миру.
Что же XX век — век англосаксов, которые осуществили все, что не удалось немцам за два «Дранг нах Остен»? Антанта заверяла, что ей нужна «сильная» Польша, в годы Второй мировой войны то же обещали США и Британия, сегодня США всячески демонстрируют предпочтение «новой Европе» — прежде всего «атлантической» Польше. Но вся история за более чем два века от Наполеона до наших дней говорит о том, что ставка эта возникает лишь в моменты слабости России и немедленно сбрасывается, как ненужная карта, в моменты восстановления российской мощи.
Беседа Черчилля со Сталиным в октябре 1944 года показывает, как мало поляки и Польша стоят в глазах англосаксов, а столп демократии предстает не менее циничным, чем демон революции, от которого никто и не ждет скрупул. Черчилль докладывает Сталину, что «он упорно работал с поляками все утро. Поляки были весьма недовольны, но, как он, Черчилль, думает, он продолжит нажимать и они не особенно далеки от того, чтобы принять». Черчилль добивался от поляков согласия на все те условия их послевоенного статуса и границ, что были решены без них. Черчилль без смущения сдавал Польшу и только хотел скрыть это от общественности: «Если сведения об этом проникнут в прессу, то поляки могут поднять большой шум и это принесет большой вред Президенту на выборах. <…> Поэтому он, Черчилль, думает, что лучше было бы держать все это дело в строгом секрете». Беседа закончилась заверением Черчилля в том, что «британское правительство полностью сочувствует желанию Маршала Сталина обеспечить существование дружественной Советскому Союзу Польши»[16]. Грустно, но поучительно.
Итак, наши народы волей судьбы помещены на стыке соперничающих геополитических и цивилизационных систем. Польско-русские отношения есть яркое воплощение этого сложного феномена. На всем протяжении превращения православной Московии в Российскую империю, а затем в XX веке в коммунистический СССР этот феномен, независимо от наличия реальных противоречий, вызывал заинтересованную ревность особого характера, присущую лишь разошедшимся членам одной семьи. Я имею в виду апостольско-христианскую семью, к которой мы все принадлежим, ведь нас в одну цивилизацию объединяют не демократические клише, наполняющие конституции Африки и Индии, а Отче наш, и Нагорная проповедь.
В этот дискурс вступила и Украина. Было бы непростительным упрощением искать причины раздвоенности украинского сознания в бегстве от тоталитаризма. «Латинский» Запад никогда не оставлял мечты поглотить поствизантийское пространство, залогом чего всегда было отделение Малороссии от Великороссии. Еще Пушкин со своим историческим чутьем распознал, что в решающие моменты давления Запада на Россию встает роковой вопрос: «Наш Киев дряхлый, златоглавый, сей пращур русских городов, сроднит ли с буйною Варшавой святыни всех своих гробов?»
Распад СССР, который Зб. Бжезинский со смаком назвал долгожданным крушением Российской империи, был, возможно, воспринят в некоторых сферах как предпосылка для осуществления давней мечты Ватикана и Речи Посполитой — сначала духовного, затем физического овладения Киевом; для нас же это «мать городов русских», символ византийской преемственности, что совершенно не исключает самостоятельной государственности Украины. Но вот на галицийские знамена в 1991 году подняты теории о расовом отличии «арийских украинцев» и «туранской Московщины», которая якобы незаконно присвоила и софийские ризы, и киевскую историю. А разве идеи эти, элегантно развитые в 9-томной «Истории Украины-Руси» М. Грушевским, не выдвинул вначале поляк Францышек Духинский?
К сожалению, именно галицийское униатство сообщило антирусский характер малороссийскому православному этногенезу. Этот этногенез есть факт, и те русские, что отказываются признавать отпочкование украинской нации от первоначально общерусского корня, строят свои заключения на химерах.
Галиция, с 1349 года, оторванная от остальной Украины, изрядно ополяченная, покочевавшая и в Австрию, вообще не делила с православной Украиной ее судьбу. Она стала буфером между православно-западнорусским и польско-католическим культурно-цивилизационным типом. Именно феномен греко-католика — ни русский, ни поляк — основа самоидентификации украинства как антимосковитства. Именно поэтому в свое время на Галицию в
