остаётся тёмной, яко у поганого. Мы же от предков своих не отказываемся, но душу просветляем молитвой.
— Было бы грехом отказываться от предков, — вставил Владимир. — От Святослава, Игоря, Ольга Вещего. Разве можно забыть деянья их? Хоть и были они язычниками, но славою овеяли землю Русскую.
— А Феофания сия была сперва женою базилевса Романа. Отравила она его в лето 6471-е, — указал на место в книге Святополк. — И, стало быть, Феофания — мать княгини Анны, жены князя Владимира Святославича, прадеда нашего, матери святых великомучеников Бориса и Глеба.
— Прах княгини Анны ионе во храме Богородицы покоится, — добавил Владимир.
— Да, верно, верно, — согласился Иаков. — Да токмо не у всякой ить худой матери худое дитя. Бывает, мать развратница, Бога не чтит, а дщерь вельми пригожая али сын.
— А случается, и наоборот, — сказал Владимир. — У хорошего родителя худой сын. Как, к примеру, Святополк Окаянный у Владимира Красное Солнышко.
Иаков похвалил Владимира за удачный пример и продолжил:
— А топерь, княжичи, глядите, что писано. Сполна поплатилась Феофания за грехи свои страшные. Много лет жила она несчастной жалкой затворницей в глухом монастыре армянском, в коем никто по-гречески не разумел. Молила, верно, Бога простить преступленья свои. Али Святополк Окаянный. Погиб он в пустыне, братоубивец. Вот и ведайте, к чему приводят деянья лихие и неправедные.
Иакова слушали, затаив дыхание, и монаху было приятно осознавать, что ученики у него прилежные и грамотные. Так и подобает будущим князьям.
Воспользовавшись паузой, Святополк зашептал на ухо Владимиру:
— Пойдём, брате, после на рецу.
— Как мы пойдём? Княгиня опять осерчает, браниться почнёт, — возразил было Владимир, но Святополк перебил его, опасливо озираясь на сидящих сзади своих братьев — ленивого, скучающего во время занятий двухродника Давида, сына Святослава, и маленького, ещё только осиливающего грамоту Петра-Ярополка:
— Тише ты. Услышат, лихо нам содеют. Ещё Давид, чего доброго, увяжется али Ярополк. А с матерью я баял, разрешила она. Токмо молвила, на тот брег чтоб не плавали. Водяным чёртом пугала.
— Довольно, довольно, княжичи! — зазвенел в колокольчик Иаков. — Ярополк, топерича ты чти...
Обычно усердный в учении Владимир с нетерпением ждал окончания урока и скучно глядел в окно на зелёные деревья и слепившее глаза солнце. Ему казалось, что время тянется вечно. Наконец монах собрал книги и отпустил их. Святополк схватил Владимира за руку и потащил за собой на крыльцо, приговаривая:
— Пошли вборзе, покуда не видит никто.
Сбежав с Горы, княжичи, как и много раз ранее, принялись весело резвиться, обрызгивать друг друга водой, нырять, пытаясь достать руками дно. Солнце уже клонилось к закату, когда они, мокрые и усталые, тяжело дыша, сели на берегу. Свежий вечерний ветерок приятно обдувал их тела.
— Вот ты помысли, Владимир, — говорил Святополк. — Возьми празднества поганые. Янка Купала, к примеру. Собирается люд, хороводы водят, чрез костры прыгают, веселье греховное творят. Многого тут не разумею. Отчего ходят парни с девицами на капище языческое, отчего оскверняют души свои плясками дикими? Ведь это грех! Сказывают, в прежние лета и княгини ходили на капище, и ныне иные боярыни ходят.
— Княгини, вишь, стали топерича всё иноземные, потому и не ходят, — раздумчиво отозвался Владимир. — А ты, Святополче, бывал ли когда на празднествах сих?
— Что мне там делать? Стыдно, крещён ведь. — Святополк усмехнулся. — А вот что в ночь купальскую папоротник цветёт, дак то, верно, правда. Слыхал я. Вот и не уразумею никак: праздник языческий, неправедный, а примета верная.
Внезапно услышав сзади шаги, отроки порывисто обернулись и вскочили. Перед ними стоял невысокий седовласый босой монах с длинной, густой бородой, в чёрной рясе и куколе. В руке он держал толстую сучковатую палку.
— Ты кто? — удивлённо вопросил Святополк.
Старик поднял голову, пристально оглядел обоих княжичей и, словно с усилием разжав тонкие сухие уста, выговорил:
— Антоний аз, Божий человек.
— Антоний! — хором воскликнули отроки. — Так ты монах Печерский?!
Старик насмешливо улыбнулся.
— Да. А вы, верно, княжьи дети. По одёжке видать. — Он кивнул на шёлковые рубашки княжичей, изукрашенные узорами и золотой прошвой. — В реце купались, что ль?
Владимир молча кивнул. Нет, не в силах был он смотреть в голубые глаза старца, не мог выдержать испытующий и зоркий его взгляд.
Антоний присел на пригорок и задумался, вороша палкой прибрежный песок. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском речных волн. Наконец, Владимир, преодолев смущение, спросил:
— Скажи мне, отче Антоний, что побудило тебя принять схиму? Утрата какая горькая? Аль беда? Аль озаренье духовное?
Антоний снова улыбнулся:
— Юн ты ещё, а вон какие вопросы задаёшь. Не ведаю, что и ответить. Мир наш, отроче, грешен и несовершенен. Везде в нём царит насилие. Вот и измыслил я единожды оставить то, чем жил ранее, отринуть мирское. Во многих землях довелось побывать мне, многое повидать, всего ноне и не упомнишь. Токмо много повсюду лихих людей. Страшнее же всего, когда плох тот, кто облечён властью.
«Но разве власть не удел мудрых?» — хотел было спросить Владимир, но осёкся на полуслове, вдруг вспомнив княгиню Гертруду. Не раз случалось наблюдать ему, как ласковая и нежная, например, с Петром-Ярополком княгиня вмиг превращалась в злобную Валькирию — воинственную деву древних германских сказаний[216]. Владимир помнил, с каким хищным удовлетворением взирала она на избиения челядинцев, что творили по её приказу на Красном дворе за городом княжие подручные. Так неужели же власть способна делать наделённого многими добродетелями человека жестоким?!
Словно догадываясь, что происходит в душе княжича, Антоний отложил в сторону посох, обхватил руками колени и снова заговорил:
— Не всегда власть даётся мудрым. Иной раз Бог не наделяет правителей умом. Отчего так? Богу виднее. Жестоким же становится тот, кто без ума правит, кто дальше терема своего земли родной не зрит. Жестокость — грех, но порой... порой без неё не обойтись. Вот прадед твой, князь Владимир Святославич, Креститель Руси. Упорно боролся муж сей с поганою ересью за веру христианскую и бывал лют в гневе своём, иной раз казни учинял волхвам и переветникам[217]. Жестокость? Да, по жестокость сия оправдана, ибо во благо вершится. Однако же всякая жестокость имеет предел свой, о том помни, княжич. Научит тя жизнь многому. Наказуешь невинного — тяжко будет потом грех с души смывать. И Бог,
