в мусорку без жалости. Начавшееся со свадьбы и закончившееся с рождением Наташки, приземление прошло в целом удачно, без травм. Да, скурвился, да, быт сожрал, ну и что?
А тут он, со своей зелёной спиной, об которую ножики ломаются. И неизвестно ещё, что он с этим нариком сделал. Ну правда ведь, неизвестно. Я тоже могу про припадок какой рассказать.
Куртку-то зачем надо было выбрасывать?
И Гришан понял. Он так-то сообразительный.
– Ну ладно, – говорит. – Пойду я.
И пошёл. Даже чаю, как говорится, не попил.
Посидел я так минуты три, в стенку тупя, и только, значит, собрался как следует себя изгнобить – сука, трус, баба, сдал кента, предал, чего уж там, – как в дверь звонят. Я поначалу решил, что это Гришан вернулся мне всечь, вразумить, так сказать, по-мужски, с полным на то правом, кстати.
И мысли мои от звонка этого совсем по другому руслу потекли.
Предать можно только близкого человека, это понятно. Ну а если человек думает, что он тебе близок, а ты так не считаешь, это как? Ну любой бомж с рынка придёт к тебе и скажет – друг! Вполне искренне, кстати, скажет, почему бы и нет. Ты от него отбежишь подальше – это, получается, тоже предательство, что ли? То есть – сначала надо помочь, а потом уже разбираться. Ага. Ага. С какой стати мне оправдывать ожидания, возложенные на меня другим, совершенно посторонним человеком? Значит, дело, как всегда, в деталях. Гришан, понятно, не бомж с рынка. Он меня в некоторых аспектах получше знает, чем моя законная супруга. Он, таким образом, связан со мной. Грубо: он потонет, я потону. А то, что я сейчас сделал (или не сделал) – это попытка эту связь уничтожить. Получилось ли? Он же по-прежнему знает меня, знает, в конце концов, где я живу, знает, чего хочу (хотел когда-то), знает, чего боюсь (боялся когда-то). Связь никуда не делась, можно лишь рассчитывать на его благородство и гордость, что он не даст этим сведениям хода… Это получается, что предательство – ещё и крайне невыгодное и рискованное дело.
Крепок я всё-таки задним умищем, ох как крепок.
Я встал и пошёл к двери, она уж ходуном ходила, и звонок беспрерывно пиликал. Где-то краешком подумал – как это возможно, одновременно так грохотать и звонить, и не додумал, открыл дверь, даже рожу невольно сморщил и челюсти схлопнул: ща ведь как прилетит!
Но нет, не прилетело. Стоит какая-то тётя среднего возраста, с сумками, очень злая.
– Женя, – говорит, – ты чего? Пьяный, что ли?
– Я Женя, – говорю. – Нет, трезвый. А вы – кто?
– Пьяный, – утвердительно произносит и в дверь мимо меня нацеливается с сумками, по-деловому так.
– Э, – говорю, – вы куда.
Тут она встала – нос к носу со мной.
Высокая.
И запричитала.
– Женя, ты когда успел, скотина? Я тебе комедию-то поломаю щас! А ну пусти меня быстро, и так целый день носилась, тебя мне тут ещё не хватало! Сумки возьми, нет, не бери, сволочь, разобьешь ведь ещё, ну гад, а ну пусти!
И ломится в квартиру по-прежнему, внагляк. Я встал стеной, плечом проход закрыл, вторым дверь подпер и коленом ещё добавил. И потихоньку так её выпихиваю. Хватит мне чудил на сегодня, то Гриша со своей кожей, то эта мошенница. Жена ещё вон скоро придёт, увидит, вообще будет веселье.
– Идите, – говорю, – гражданка, домой. Нечего тут ловить вам.
Она отпрянула и смотрит прищурившись.
– Ты же трезвый, Женя, – говорит так нехорошо.
– Трезвый, трезвый, – говорю и двери закрываю.
А она ногу припихивает и как заорёт в глубь квартиры:
– А ну показывай, кто там у тебя! Вылазь, сучка! Отпуск у него, ишь! Домой баб водит, совсем охренел! Маринка, если это ты, убью-придушу сучку! Я тя сразу раскусила, под дурачка решил, вылазь, покажись, гадина!
И прорвалась таки, сумки по всей прихожей разлеглись: морковка, масло, продукты какие-то… И шнырь в спалью, а оттуда – шнырь в ванную. Ну, думаю, всё, дамочка. Щас мы будем говорить с вами с позиции грубой силы, а возможно, и силовой грубости. Пошёл за ней, аккуратно так прихватил её за жакетик. Думаю, щас будет драка, только бы не царапалась! Ногти у ней, я заметил, короткие, такими хуже всего достаётся.
А дамочка как куль – бдрынь на пол у ванной. И шепчет так трагически:
– Нету ж никого, Женя.
– Нету, нету, – а сам думаю, чего ж делать-то теперь.
Она глаза подняла и жалобно так говорит:
– Женечка, – говорит. – Ты что ж, меня совсем-совсем не узнаёшь, Женечка?
И так со слезой она это сказала, что я повёлся. Вгляделся – лицо как лицо, обычная женщина, чуть постарше меня, может, лицо усталое, морщинки вон пошли, мешочки под глазами, накрашена наспех…
– Я жена твоя, Женечка, Лена я!
И рыдает, на полу сидя.
Тут меня отпустило. Всё стало ясно.
Обычная сумасшедшая. Что там делают в таких случаях? Ноль три?
– Тихо, тихо, – говорю. – Найдётся ваш муж. Вот стульчик, садитесь, чего на полу сидеть. Сейчас мы позвоним, ваш муж приедет и заберёт вас домой.
Взял трубу, начал набирать ноль три, и тут подумал, что у неё, похоже, есть мобильник. Может, действительно позвонить мужу? Ну или кто там будет в телефонной книжке под именем «Дом».
– А у вас телефон есть? – спрашиваю осторожно.
Она смотрит на меня пристально и вынимает телефон. Есть.
– Давайте я позвоню к вам домой, – говорю максимально естественно и просто.
Получилось.
Даёт трубу.
Сонерик, отлично. Люблю эти телефоны. Быстро нахожу «ДОМ», звоню. Показываю ей дисплей – ну чтоб чего не подумала, вдруг я в Зимбабве звоню за её счёт.
И тут у меня в руках труба, моя которая, домашняя – как зазвонит!
Я аж выронил – и мобильник этой, и трубу саму.
А она смотрит на меня, будто её у меня на глазах на куски разделывают.
Я трубу поднимаю, а она свой мобильник и говорит в него:
– Это мой дом, Женя, – говорит так тихо и медленно. – Я Лена. Я здесь живу. Ты мой муж, Женя.
И в трубке – то же самое, на полсекунды позже.
Ну, тут я, видимо, не выдержал, поплыл.
Очухиваюсь.
Лежу по-прежнему на полу, но прихожая какая-то немножко другая. Или это от треволнений мне так кажется. И подушка диванная под головой. Лена эта успела переодеться, влезла в Наташкин халатик и тапочки.
Наташка!
Сейчас же придет Наташа!
Вы не подумайте чего – она женщина далеко не глупая, но
