Следующим был мсье Пруст. Ему было сорок восемь лет, и шесть лет назад, в 1913 году, он напечатал «Du Côté de chez Svann».[17]Теперь он только что выпустил «Á l'Ombre des Jeunes Filles en Fleurs».[18]Критики встретили эту книгу со всеобщим энтузиазмом, она получила Гонкуровскую премию. Однако мсье Пруст меня несколько беспокоил; согласно моим изысканиям, он был довольно странным типом. Он был обеспеченным человеком. Он был снобом. Он был законченным антисемитом. Он был тщеславен. Он был ипохондриком и страдал от астмы. Он всю ночь не ложился спать и спал потом до четырех дня. При нем жила преданная, как цепная собака, служанка по имени Селеста. Его адрес был рю Лоран-Пише, дом № 8-бис. Этот дом принадлежал знаменитой актрисе Режан; сын этой Режан жил в квартире прямо под Прустом, остальной же дом занимала сама Режан.
Я узнал, что с литературной точки зрения мсье Пруст был абсолютно не щепетилен и инспирировал в газетах и журналах восторженные статьи о своих романах, в равной степени используя как уговоры, так и деньги. И для полной радости, он был абсолютно гомосексуален. Ни одна женщина, за исключением верной Селесты, никогда не допускалась в его спальню. Чтобы изучить его поближе, я напросился на ужин в дом его близкой подруги принцессы Сутсо. Выяснилось, что внешность мсье Пруста слова доброго не стоит. Со своими черными усами, круглыми глазами навыкате и мешковатой фигуркой он поразительно походил на кинематографического актера по имени Чарли Чаплин. На ужине у принцессы Сутсо он все время жаловался на сквозняки, держался главным героем-любовником и явно считал, что когда он говорит, все остальные должны молчать. Про некоего мужчину, предпочитавшего женщин, он сказал: «У меня нет никаких сомнений, он абсолютно ненормален». А в другой раз я слышал, как он высказался так: «Пристрастие к мужчинам укрепляет жизненные силы». Короче говоря, еще тот мужик.
— Послушай, — сказала Ясмин, когда услышала все это от меня, — да на черта мне связываться с каким-то там педерастом?
— А почему бы нет?
— Освальд, не говори глупостей. Если он стопроцентный убежденный извращенец…
— Он называет это «инверт».
— Мне все равно, как он это называет.
— Это очень прустовское слово. Посмотри в словаре «инверт» — и найдешь определение «вывернуть вверх тормашками».
— Уж меня-то он не вывернет, любезно вам говорю.
— Тише, тише, не заводись.
— Как бы там ни было, — сказала она, — это зряшняя трата времени. Он на меня и не посмотрит.
— А вот мне кажется, что посмотрит.
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я оделась мальчиком из церковного хора?
— Мы дадим ему двойную дозу порошка.
— Это не изменит его привычек.
— Нет, — согласился я, — но это его так взведет, что ему уже будет наплевать, какого ты пола.
— Он меня инвертирует.
— Нет, ничего подобного.
— Инвертирует, превратит из запятой в апостроф.
— Возьми с собою булавку.
— Все равно тут ничем не поможешь. Если он настоящий, высшей пробы педераст, все женщины ему физически неприятны.
— Но нам очень важно его получить, — настаивал я. — Без пятидесяти Прустовых соломинок наше собрание не будет полным.
— А он действительно такой значительный?
— Он будет значительным, я в этом уверен. В будущем будет огромный спрос на прустовских детей.
Ясмин задумчиво глядела из окна гостиницы на серые облака, сгущавшиеся над Парижем.
— Тогда остается только одно, — сказала она.
— И что же это?
— Ты сам все и сделаешь.
От возмущения я даже подпрыгнул на стуле.
— Он хочет мужчину, — сказала Ясмин. — А вот у нас как раз и есть мужчина. Ты отлично подходишь для этой роли — молодой, красивый и развратный.
— Да, но моя развратность несколько другого направления.
— Струсил? Духа не хватает?
— Ничего не струсил, но полевая работа не по моей части, а по твоей.
— Кто это сказал?
— Ясмин, ты же знаешь, что я не смогу с мужчиной.
— Это не мужчина, это педераст.
— Бога ради! — завопил я. — Черти бы меня драли, если я позволю этому извращенцу до себя хотя бы дотронуться. Ты же знаешь, что даже от клизмы меня неделю потом трясет.
Ясмин громко, заливисто расхохоталась.
— Сейчас ты еще скажешь, — сказала она, — что у тебя слишком тесный сфинктер.
— Да, и я не позволю, чтобы мистер Пруст его расширял. Спасибо за предложение.
— Ты, Освальд, просто трус, — сказала Ясмин.
Это был тупик. Я молча надулся. Ясмин встала и налила себе выпить, я сделал то же самое. Мы сидели и молча пили. Уже начинало темнеть.
— Где мы сегодня поужинаем? — спросил я у нее.
— Мне безразлично, — сказала Ясмин — Только думаю, нам нужно сперва решить с этим самым Прустом. Очень будет жаль, если этот мелкий пидор сорвется с крючка.
— У тебя есть какие-нибудь мысли?
— Я думаю, — сказала Ясмин.
Я допил свой виски и налил новую порцию.
— Тебе налить? — спросил я у нее.
— Нет, — помотала головой Ясмин; я решил, что не буду мешать ей думать. Через какое-то время она сказала: — А интересно, получится или нет?
— Что?
— У меня тут родилась маленькая идея.
— Расскажи мне.
Ясмин не ответила. Она встала, подошла к окну и высунулась наружу. Пять минут она стояла у окна, совершенно не двигаясь, глубоко погруженная в мысли, а я молча на нее смотрел. Затем она неожиданно закинула назад правую руку и начала делать движения, словно ловила мух. При этом она ни разу не оглянулась — просто выставилась из окна и ловила этих невидимых, несуществующих мух.
— Да какого тут черта происходит? — не выдержал я.
Ясмин развернулась и взглянула на меня, широко, радостно улыбаясь.
— Потрясно! — воскликнула она. — Мне это нравится! Я очень умная девочка.
— Тогда наконец рассказывай.
— Это будет довольно сложно, — сказала она. — И мне нужно будет действовать очень быстро, но я вообще хорошо ловлю. Ведь если подумать, я всегда ловила крикетные шары лучше моего брата.
— Что это ты несешь? — возмутился я. — Какие еще шары?
— Для этого нужно будет переодеть меня мужчиной.
— Легко. Никаких проблем.
