Чтобы создать костюмы для балета «Соловей», был привлечен Анри Матисс.
Художник по имени Андре Дерен, о котором мы никогда не слыхали, готовил костюмы и декорации для балета «Лавка чудес».
Стравинский, Пикассо и Матисс уже значились в наших списках. Исходя из предположения, что мсье Дягилев понимает получше нас, мы включили в список и фамилию Дерена, — и все эти люди находились в Париже.
Мы начали со Стравинского. Ясмин заявилась, когда он сидел за роялем и работал над «Петрушкой». Стравинский скорее удивился, чем рассердился.
— Ну, здрасьте, — сказал он. — Кто ты такая?
— Я приехала сюда прямо из Англии, — сказала она, — чтобы угостить вас конфетой.
Столь бессмысленное заявление, с которым Ясмин выступала потом много раз, полностью обезоружило этого доброго, дружелюбного человека. Все остальное было очень просто. И хотя я мечтал о пикантных подробностях, Ясмин упорно молчала.
— Ты могла бы, по крайней мере, сказать мне, что он за человек.
— Блеск и сверкание, — сказала Ясмин. — Сплошной блеск и сплошное сверкание, так он ясно думает и быстро реагирует. У него огромная голова и нос как вареное яйцо.
— И он гений?
— Да, — кивнула Ясмин, — он гений. В нем есть искра. Та же самая, что у Моне и Ренуара.
— Что это за искра? — спросил я. — Где она? В его глазах?
— Нет, — сказала Ясмин, — она нигде конкретно. Она просто есть. Ты чувствуешь, что она есть. Это вроде невидимого нимба.
Из Стравинского я изготовил пятьдесят соломинок.
Дальше настала очередь Пикассо. У него была в то время студия на рю де Боэти, и я оставил Ясмин перед еле держащейся дверью, с которой шелушилась коричневая краска. Не было ни звонка, ни молотка, чтобы стучать, так что Ясмин попросту толкнула дверь и вошла. Оставшись один в машине, я стал перечитывать «La Cousine Bette»,[16]которую и до сих пор считаю лучшей вещью, написанной этим французом.
Не успел я прочитать и четырех страниц, как дверь машины распахнулась и буквально влетевшая Ясмин плюхнулась рядом со мной. Ее прическа была всклокочена, и она пыхтела, как кашалот.
— Мама родная, Ясмин! Что там такое случилось?
— Господи, — выдохнула она. — О господи!
— Он тебя выкинул? — встревожился я. — Он тебя ударил?
Ясмин настолько выдохлась, что не сумела ответить сразу. По ее лбу катились капельки пота. Она выглядела так, словно долго убегала от маньяка с мясницким ножом. Я стал терпеливо ждать, чтобы она успокоилась.
— Плюнь ты на это, — сказал я наконец, — не может же каждый раз получаться. Мы заранее знали, что будут и неудачи.
— Он демон! — сказала Ясмин.
— Что он тебе такое сделал?
— Он бык! Он маленький бурый бык.
— Дальше.
— Когда я вошла, он работал над огромным холстом; он повернулся, и его глаза стали круглыми, как пуговицы, и они были очень черные, и он закричал «Оле» или что-то в этом роде и двинулся на меня очень медленно и пригнувшись, словно вот-вот бросится…
— И он бросился?
— Да, — кивнула Ясмин. — Он бросился.
— Боже милосердный.
— Он даже не отложил кисть.
— Так что у тебя не было возможности надеть ему макинтош?
— Боюсь, что нет. Я и сумочку-то открыть не успела.
— Вот же черт.
— Это было будто ураган.
— А ты не могла его малость притормозить? Вспомни, что ты сделала с Уорсли, чтобы его остановить.
— Такого, как этот, ничто не остановит.
— Ты была на полу?
— Нет. Он швырнул меня на какой-то грязный диван. И там везде тюбики краски.
— Теперь эта краска на тебе. Ты взгляни на свое платье.
— Я знаю.
Ясмин ничуть не была виновата, и я это понимал, но все равно не мог не злиться. Это была наша первая неудача; можно было только надеяться, что таких будет немного.
— И знаешь, что он сделал потом? — спросила Ясмин. — Он застегнул свои брюки и сказал: «Благодарю вас, мадемуазель, это было очень забавно. А теперь я должен вернуться к работе». И тут же отвернулся, Освальд! Просто отвернулся и продолжил писать картину.
— Он испанец, вроде Альфонсо.
Выйдя из машины, я несколько раз крутнул стартовую ручку. Когда я снова сел на место, Ясмин приводила в порядок свои волосы, смотрясь в зеркальце машины.
— Не хотелось бы так говорить, — сказала она, — но он мне, в общем-то, понравился.
— Я знаю, что понравился.
— Потрясающая витальность.
— Скажи мне, — сказал я, — а мсье Пикассо, он гений?
— Да, — уверенно кивнула Ясмин. — В нем чувствуется сила. Когда-нибудь он станет дико знаменитым.
— Вот черт.
— Ты же сам понимаешь, Освальд, что нельзя выигрывать все время.
— Наверное, нельзя.
Следующим был Матисс.
Ясмин пробыла у мсье Матисса около двух часов, и режьте меня на мелкие кусочки, если эта пройдоха не вышла от него с картиной. Это было полнейшее чудо, этот холст, фовистский пейзаж с синими, зелеными и алыми деревьями, подписанный и помеченный 1905 годом.
— Потрясающая картина, — заметил я.
— Потрясающий мужик, — сказала Ясмин, и это все, что она сказала об Анри Матиссе. Ни слова, ни полслова больше.
Пятьдесят соломинок.
17
Мой путевой жидкоазотный контейнер начал наполняться соломинками. У нас уже имелись король Альфонсо, Ренуар, Моне, Стравинский и Матисс. Однако место еще оставалось. Каждая соломинка содержала только около четверти кубика жидкости, они были чуть толще обычной спички и примерно полспички в длину. Пятьдесят соломинок, аккуратно поставленные на металлический штатив, занимали очень мало места. Я решил, что мы можем сделать в эту поездку еще три комплекта, и сказал Ясмин, что ей предстоит навестить Марселя Пруста, Мориса Равеля и Джеймса Джойса. Все они жили в районе Парижа.
Если складывается впечатление, будто мы с Ясмин наносили наши визиты более или менее ежедневно, то это совсем не так. Мы действовали медленно и очень осторожно. Как правило, визит от визита отделяла примерно неделя. Это давало мне время, прежде чем взяться за следующую жертву, тщательно ее исследовать. Никогда не бывало так, чтобы подъехать к дому, позвонить в звонок, а там выводи кривая. Прежде чем нанести визит, я подробно разузнавал все про привычки клиента и его рабочие часы, про его семейство и слуг, если таковые были, и мы тщательно выбирали наилучшее время. И все равно Ясмин иногда приходилось выжидать на улице, пока жена или служанка не уйдет в магазин.
