именами (Юлий Клавдий Цивилис) и под флагами то одной, то другой стороны римского внутреннего междоусобия. Галло-германской империи Цивилису, если он и мечтал о ней, не удалось основать, несмотря на свои таланты и победы, на слабость противодействия, на имперскую смуту. Но расширения прав батавы, — национальное зерно восстания, — отвоевали себе, несмотря на распад революции и несомненный поворот конечного успеха в сторону римлян. Союзники Цивилиса, отступая от его дела, высказали мнение, которое можно принять, как общую форму тогдашних окраинных бунтов: «Это (союз с Римом на льготных условиях и правовом договоре) очень близко к свободе, и если уж надо иметь над собой господ, то почетнее нести власть римских государей, чем германских женщин»: намек на роль, которую играли в восстании жрицы национального культа и, во главе их, прославленная Веледа. Восстание было сильно, покуда руководители его притворялись, будто они только проводят к сану императора почтенного человека, Веспасиана, и рухнуло, как скоро эта цель была достигнута. «Одно племя не может сокрушить рабские оковы целого мира... Если батавы вели войну за Веспасиана, то Веспасиан уже стоит во главе империи; если же они делают оружием вызов римскому народу, то какую часть рода человеческого составляют батавы?».
Как бы то ни было, состояние провинций было похоже на ту напряженную, чуткую, тревожную ночь перед рассветом, которая, как будто, в самом деле, ждет только крика петуха, чтобы облиться кровавой зарей... И петух (gallus), — как острили римляне, — запел. «Сперва Нерон только смеялся. Роковое известие о восстании не заставило его расстаться со спектаклем, которым он в это время любовался; он не позабыл выразить свое благоволение любимому атлету и ни о чем не думал в течении нескольких дней подряд, кроме как о лире и своем голосе. Он даже заметил, что очень рад восстанию, потому что оно даст ему удобный предлог обобрать усмиренных галлов и за их счет наполнить свою казну. Он продолжал петь и развлекаться до тех пор, пока Виндекс не обнародовал прокламаций, где называл его жалким артистом. Лишь тогда, оскорбленный в своем ремесле фигляр обратился из Неаполя, где гастролировал в это время, в сенат с жалобой на оказанную ему несправедливость и приехал в Рим самолично. Словно на показ, он в эти грозные дни весь ушел в изучение каких-то вновь изобретенных музыкальных инструментов, в особенности увлекаясь водяным органом, о котором он серьезно совещался с сенатом и всадниками» (Ренан). Известие об измене Гальбы, торжественно заявленной им самим в провинциальном собрании 2 апреля 68 года, и присоединении испанского гарнизона к галльской революции пришло к Нерону в половине апреля. Застав императора за обедом, оно поразило его как громом. Он опрокинул обеденный стол, изорвал письмо и разбил со злости два драгоценных кубка, из которых пил обыкновенно. «Конец мне пришел!» воскликнул он. (Actum de se, pronunciavit). А, между тем, дело, по видимости, не должно было казаться так уж очень страшным. Под командой Гальбы в Испании (Hispania Tarraconensis) состоял только один легион, VI
Victrix. Но страшен был авторитет имени, почти провиденциального: Гальбе, еще мальчику лет 8 или 10, предсказан был императорский сан самим цезарем Августом. Страшно было сознание, — что если к восстанию решился примкнуть угрюмый 72-летний старик, то, значит, шансы революции очень серьезны. В равнодушии своем к галльской революции Нерон был прав, так как она расшиблась о сопротивление города Лугдунума (Лион), сохранившего верность императору в благодарность за денежную помощь, оказанную им лионцам после пожара, опустошившего их город в 62 году. 1.200 легионеров достаточно было, чтобы парализовать стотысячное беспорядочное скопище инсургентов Виндекса. Никаких галльских легионов, о которых говорит Ренан, у него не было. Если Виндекс и был чем силен, то — как царь Димитрий в походе своем на Бориса Годунова:
Не войском, нет, не галльскою помогой,
А мнением — да, мнением народным...
Но с Гальбой предстояли иные счеты, тут было отчего выйти из себя. Однако бесноваться-то Нерон умел, а сопротивляться — нет. Принявшись затем строить курьезнейшие проекты самозащиты, затевая разные смешные предосторожности, он обращал главные заботы, как бы в случае погрома спасти свои инструменты, свой театральный багаж и — по обыкновению — не удержался-таки, чтобы не устроить балагана: сформировал из своих куртизанок отряд амазонок, — вооружил их круглыми щитами и топориками и остриг под гребенку. Впрочем, не при нем первом, не при нем последнем, патриотки своего отечества устраивали подобные воинственные маскарады в минуты опасности государевой или для защиты отечества против вторгающегося врага. Во все века и у всех народов видали таких «кавалеристов-девиц» одинаково и войны свободы, и войны деспотизма.
«То были минуты дикого непостоянства, непрерывных переходов от глубокого уныния к какому-то мрачному шутовству, о которых не знаешь, что думать: принимать ли их в серьез, или считать за дурачество» (Ренан). До такой степени все действия Нерона в эти дни колеблются между черной злобой жестокого глупца и вызывающей иронией человека преступного и разочарованного. Что ни мысль приходила ему в голову, то — нелепость, что ни план, то ребячество. Фантастический мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным глупцом и ничтожеством. То вдруг он собирался идти навстречу неприятельским войскам, но не для сражения, а, безоружный, чтобы плакать перед врагами, растрогать их своим пением, заставить рыдать и покорствовать перед всепобеждающим гением искусства". Оставляя в этом проекте часть, относящуюся к чарам искусства, одинокое появление низложенного и униженного монарха перед изменившими ему войсками — так ли уж нелепо и нецелесообразно в смысле психологического воздействия? Наполеон Первый попробовал эту игру на психологии присяги в 1815 году, после высадки в Канне и — нельзя сказать, чтобы без успеха. Наш Ф.М. Достоевский считал такую возможность громадной силой. Вспомните в «Бесах» проект Верховенского:
«Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот дескать до чего меня довели!», и все повалит за ним, даже войско.» (См. прим, в конце книги.)
Нерон даже сочинял уже победный гимн, чтобы петь его вместе с покоренным войском Гальбы назавтра, по заключении мира. То вдруг затевал перерезать весь сенат, снова зажечь Рим и выпустить на народ диких зверей из амфитеатра. С особенной ненавистью относился он к галлам; он грозил истребить всех галлов, что были тогда в Риме, под предлогом их единомыслия с соотечественниками и из предосторожности — чтобы не вздумали соединиться с ними. Временами являлась у него мысль переменить столицу империи и удалиться в Александрию.
