собрания. Когда же Эфиальта за его старания убили, лидерство перешло к молодому Периклу, который первым делом попытался заключить с Персией мир и послал в Персеполь посольство во главе с Каллием.
И случилось так, что в шестьдесят лет мне было велено прибыть к Великому Царю в Персеполь. Я отнесся к этому спокойно. Я вообще больше не пугаюсь, когда меня вызывают к власть имущим, в том числе и к нашему местному властелину — стратегу Периклу. Если перефразировать Конфуция, смерть близка, цари далеки.
Я не был в Персеполе с коронации Артаксеркса. Когда я доложил о прибытии в Зимний дворец, выяснилось, что меня никто не знает, кроме нескольких евнухов из Второй палаты канцелярии. Увидев меня, они заплакали. Евнухи с возрастом становятся сентиментальными. Я нет. Скорее наоборот. Но правда: мы, старики — это все, что осталось от царствования Дария, от расцвета Персии. Нам было о чем повспоминать — если не поплакать.
Мне отвели чрезвычайно холодную и неудобную комнату во дворце Ксеркса. Дворец был — и, без сомнения, остается до сих пор — недостроенным, и моих слуг разместили в лачугах, образовавших целый городок за стенами царской резиденции.
Должен сказать, я чуть ли не надеялся, что меня казнят за какое-нибудь вымышленное преступление. Во-первых, мое зрение ухудшалось, что заставляло слушать других — крайняя жестокость. А во-вторых… Дни мои прошли. Но, к несчастью, я оказался в милости.
Меня вызвал не Великий Царь, а царица-мать Аместрис. Она роскошно обставила Третий дом гарема. Хотя помещения были небольшими, Аместрис сумела придать им пышность. В комнате, где она меня принимала, стены были сплошь покрыты листами золота, имитирующими листья лотоса. Сама она, казалось, была завернута в тот же материал. Стража удалилась, и мы остались одни. Я воспринял это как дань моему преклонному возрасту.
— Вы последний, — прошептала Аместрис, покраснев.
Через несколько дней я привык, что все при дворе почтительно называют меня последним. Я закашлялся, демонстрируя царице, что последним останусь недолго. «Кто-то следующий получит этот титул?» — подумалось мне. Возможно, Аместрис. Впрочем, она не так стара. Царица-мать очень похудела, и некогда милое лицо избороздили морщины. Тем не менее она не пользовалась гримом. Наверное, карикатурный облик Атоссы в последние годы жизни оказал влияние на невестку.
— Сядьте, — проговорила она, выдав взглядом, что я явно близок к угасанию.
Поскольку я страдал (и до сих пор страдаю) болями в ногах, то благодарно опустился на табурет рядом с ее креслом из слоновой кости. От царицы пахло мирром. Эта дорогая мазь так впиталась в кожу, что придавала ей перламутровый блеск.
— Вы любили моего мужа, Великого Царя.
Из глаз Аместрис полились слезы. Думаю, искренние. В конце концов, можно дать согласие и на смерть действительно любимого человека. Это я не могу. А Ахемениды могут — и дают.
— Мы последние, кто любил его.
В данном случае я по крайней мере смог разделить свой титул с кем-то еще. Но я предпочел проявить такт.
— Несомненно, наш Великий Царь, его братья и сестры…
— Дети не чувствуют того, что чувствуем мы, — сказала она резко. — Вы знали Ксеркса как человека и друга. Я знала его как мужа. Они знают его лишь как Великого Царя. Кроме того, дети бессердечны. Разве вы не знаете по своему опыту?
— Я не знаю своих детей.
— Вы имеете в виду сыновей, оставшихся в Индии?
— Да, великая царица.
Как о любом из придворных, книгохранилище содержит обо мне всевозможные сведения, накопленные за годы тайными агентами. И вдруг мне подумалось: зачем это Аместрис побеспокоилась вызвать меня ко двору? Стало немного не по себе. Хоть я и жду смерти с нетерпением, но сам процесс умирания может иметь свои неприятные стороны.
— В прошлом году они были живы. Канцелярия получила довольно подробный отчет из нашей торговой миссии в Шравасти. Но ваша жена Амбалика умерла. В том климате женщины долго не живут.
— Пожалуй, так, госпожа.
Я не ощущал печали. Для меня Амбалика умерла после нашей последней встречи, когда она так проворно устроила мне официальную кончину.
— После вашего отъезда Амбалика вышла замуж за своего брата. Признаюсь, я плохо знаю тамошние обычаи. Полагаю, она оставалась и вашей женой. Конечно, женщины непостоянны.
Нахмурившись, Аместрис вернулась к вопросу о детях. В уме она держала своих. Все знали, что царица-мать ненавидит свою дочь Амистис, чей страстный роман с прекрасным Аполлонидом был известен всем даже тогда. После воспоминаний о Ксерксе Аместрис перешла к делу:
— Греки хотят мира. Или так говорят.
— Какие греки, великая царица?
Аместрис кивнула:
— Да, в этом вечная трудность, не так ли? Сейчас прибыло два разных посольства: одно из греческого города Аргоса, излюбленного места Ксеркса, если можно любить что-либо столь… непостоянное, как греческий город; другое из Афин.
Должно быть, я выдал свое удивление. Аместрис снова кивнула:
— Мы тоже удивились. Мы думаем, они приехали с добрыми намерениями. Но как знать? Афинский посол — Каллий, зять Кимона.
— Аристократ?
— Да. И значит, настроен против персов. Но кто бы он ни был, нынешнее демократическое правительство выбрало для переговоров с нами его.
Аместрис в отличие от Великого Царя, которому всегда полагалось быть наподобие божества, проникающего в каждый атом обсуждения, не вникая в конкретные подробности, могла вдаваться в детали. Она же вела себя как старый евнух, вечно перечитывающий канцелярские записи, она знала тысячу и одну мелочь о тысяче и одной вещи, правда в отличие от Атоссы не улавливая главного.
— С аргосским посольством ведет переговоры внук Гиппия. — Аместрис улыбнулась мне своей застенчивой улыбкой. — Но для переговоров с демократами, мы подумали, было бы бестактно использовать внука тирана. И мы были бы рады, если бы с Каллием имели дело вы.
Я принял поручение.
С самого начала мы с Каллием прекрасно поладили. Он рассказывал мне свои истории про Марафон, и сначала я наслаждался его обществом. Потом он мне надоел. Но сегодня нравится опять. В этой жизни так мало постоянного, что получаешь удовольствие от человека, настойчиво рассказывающего тебе из года в год одни и те же истории слово в слово. В переменчивом мире только Каллий вызывает неизменную скуку.
Я показал ему и остальному посольству Персеполь. Они с тупым ошеломлением смотрели не только на богатство Персии — к этому они были готовы, — но и на созданные Ксерксом чудеса архитектуры. Двое из афинян были строителями. Один из них был близок с Фидием, и я уверен: позади этого дома, среди шума и воровства, строится копия Зимнего дворца в Персеполе как символ
