Уже давно между собоюВраждуют эти племена;Не раз клонилась под грозоюТо их, то наша сторона.Кто устоит в неравном споре:Кичливый лях иль верный росс?Славянские ль ручьи сольются в русском море?Оно ль иссякнет? вот вопрос.Но эти стихи возмутили многих соотечественников поэта.
Н. А. Мельгунов писал другу 21 декабря 1831 г.: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту… Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы прямо смотреть в глаза Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин, и, признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие и златолюбие!».
А близкий друг Пушкина П. А. Вяземский делает такие записи в своем дневнике:
«15 сент. 1831 г… В той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победу Паскевича. Во-первых, потому что этот род восторгов – анахронизм… Во-вторых, потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь.
22 сент. Пушкин в стихах своих „Клеветникам России“ кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?.. Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши „От Перми до Тавриды“ и проч. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст… „Вы грозны на словах, попробуйте на деле…“ Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть? Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?».
А. И. Тургенев пишет брату: «Вяземский очень гонял Пушкина в Москве за Польшу… Пушкин – варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства. Стихи его „Клеветникам России“ доказывают, как он сей вопрос понимает. Я только в одном Вяземском заметил справедливый взгляд и на эту поэзию, и на весь этот нравственно-политический мир (или безнравственно). Слышал споры их, но сам молчал, ибо Пушкин начал обвинять Вяземского, оправдывая себя; а я страдал за обоих, ибо люблю обоих».
Откликнулся и польский поэт Адам Мицкевич, побывавший в России и друживший с Пушкиным (это его балладу о Будрысе и сыновьях и о красоте польских девушек позже переведет Пушкин на русский язык):
К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы меня – не забыли? А я, как случитсяВспомнить тех, кто в могилах, острогах, изгнаньях,Вспоминаю и вас: иностранные лицаС полным правом гражданства в моих поминаньях.Где вы нынче? Рылеев, с которым, как братья,Обнимались мы, – волей державного рокаУмер в царском объятьи – в удавке! – проклятьеПлеменам, что своих убивают пророков!Может, с кем и похуже беда приключилась:Может, он опозорен наградою, чином,Душу вольную продал за царскую милость,Бьет поклоны, лобзая сапог господина,Славит царский триумф вдохновением платнымИ злорадствует, видя товарищей муки?Может, в Польше, в крови моей вымазав руки,Он гордится проклятьем, как подвигом ратным?Пусть же слово мое, моя скорбная песняДолетит издалека, от вольных народов,И пролившись на ваши снега с поднебесья,Как журавль весну, возвестит вам свободу!Голос мой вам знаком: хоть молчал я угрюмо,Ускользая ужом от когтей властелина,Но ведь вам я открыл мои тайные думыИ всегда приходил с простотой голубиной.Ныне я свою чашу на мир выливаю;Кровь и слезы отчизны влились в мое слово:Пусть, как яд и огонь – разъедая, сжигая,Уничтожит – не вас, а лишь ваши оковы!Укоряйте, ропщите – ваш ропот, укор лиДля меня – только лай верноподданной суки,Так привыкшей терпеть свой ошейник на горле,Что притронься к нему – искусает все руки.* * *
Константин не видел этого. Он уехал в Витебск, откуда написал брату: «Решил окончательно не ехать в Петербург, где я после 19-летнего почти отсутствия стал совсем чужой и где мне все стали чужими». Жить ему оставалось считаные дни. Он скончался от холеры 15 (27) июня. Легенда гласит, что последние свои слова он произнес по-польски, обращаясь к жене. Великий князь просил Жанну: «Скажи государю, что я умираю, молю его простить полякам». Когда тело клали в гроб, жена обрезала свои локоны и положила их под голову усопшего.
