Я покачал головой:
— Не знаю.
— Семьи? Состояния? Или странной штуки, которую называют «честью»?
— У него была моя мать. Нас было четверо: три брата и сестра. Он мог получить работу какую хотел. Был уважаемым моряком.
Джек Льюис поманил меня:
— Что мы стоим на берегу, пойдем-ка в город, выпьем.
Через два часа мы расстались, и, к своему удивлению, я обнаружил, что хорошо отношусь к Джеку Льюису. Он напоминал мне Энтони Фокса. В Марстале я наверняка бы шарахался от него как от зачумленного, но вдали от дома учишься ценить даже самых странных людей. Он был думающим человеком. Прямым, и не пытался казаться лучше, чем есть.
Он пригласил меня на завтра на «Летящего по ветру», и я согласился.
Мы больше не говорили об отце.
Сквозь люк в низком потолке каюты Джека Льюиса на стол падал свет. В центре стола находился панцирь морской черепахи, полный диковинных фруктов, прежде мною невиданных: канаки называют их ананасами. Горела лампа на китовом жире, но настоящим источником света казались фрукты, золотистые, похожие на маленькие солнца.
На переборке копье со щитом сражались за место с двумя миниатюрными портретами в золоченых рамах. Я смотрел на них с любопытством. На одном был изображен полный господин с бакенбардами и густыми бровями, на другом — бледная остроносая, болезненного вида женщина, видимо его жена.
— Можешь не разглядывать, — сказал Джек Льюис, — понятия не имею, кто это. Нашел среди корабельных обломков и решил, что в моей каюте не повредит украшение. Такие портреты придают респектабельности. Создают впечатление, будто у меня есть предки, история. Но ничего такого у меня нет, и мне это не нужно. Ни к чему человеку в моем положении эти глупости. Посмотри на него, — продолжал капитан, — крупный жизнелюбивый мужчина. И она, болезненный заморыш, а кончик носа наверняка покраснел от бесконечных рыданий и жалоб. Вряд ли ему с ней было весело. Иногда я смотрю на них, и они напоминают мне, зачем я здесь. Пусть лучше Тихий океан станет твоей невестой: и средства к существованию даст, и время с ней проведешь, как душа пожелает.
Я показал на стену:
— А оружие?
— Дары Тихого океана. Небольшое сражение с каннибалами на отдаленном острове, куда никто не заходит. Когда после такого сражения ходишь по берегу и считаешь павших врагов, чувствуешь, что живешь по-настоящему. Оружие — мои трофеи. Они напоминают мне, зачем я здесь.
Он открыл стенной шкаф и достал бутылку странной формы. Содержимое было белым, казалось, что оно кружится вихрем, подобно пару или кипящему молоку. Мне почудилось, что внутри движется нечто темное.
Джек Льюис покачал головой и убрал бутылку. Затем достал другую:
— Скотч?
Я кивнул. Мы сели друг напротив друга.
— А что мой отец?
— У него был другой взгляд на жизнь. Не разделял моей точки зрения на удовольствие. Стремился к чему-то другому. Не знаю к чему, и наши пути разошлись.
Он приветственно поднял бокал, и мы выпили.
— Жаль, — сказал Джек Льюис. — Что-то в нем такое было. Подходил он для этой жизни. Нравился мне.
Поднявшись, Джек Льюис отодвинул занавеску, загораживавшую койку. Стал искать что-то, почти сразу же выпрямился, держа в руке тряпичный сверток: ткань, когда-то белая, пожелтела от времени. Он обнажил зубы в улыбке:
— Раз уж мы теперь находимся в доверительных отношениях, я хочу тебе кое-что показать. Поделиться самым сокровенным, так сказать.
Он разместил сверток на столе и принялся медленно и тщательно распутывать веревку, которой была перевязана желтоватая ткань, словно ради этой церемонии меня и пригласил. Затем быстрым движением сорвал обертку.
Моему взгляду открылось самое отвратительное зрелище, какое только можно себе представить.
Сначала я даже не мог найти названия тому, что увидел. Но глаза, видимо, опережали мозг. Еще до того, как я осознал, что лежит передо мной на столе, у меня скрутило живот, а сердце замерло. Оно было не больше кулака. Грязные, закопченные волосы, когда-то, очевидно, белые, были собраны в косичку на затылке.
Я поднес руку ко рту и пошатнулся. Джек Льюис посмотрел на меня с одобрением, так, словно моя реакция оправдала его ожидания.
— Ты побледнел, — заметил он.
Мне пришлось облокотиться о край столешницы, но я тут же отдернул руку, словно от укуса скорпиона. Мерзость все еще покоилась в центре стола. Моя память хранила лишь смутные воспоминания о том, как выглядел отец. Портрета у нас дома не было. Всякий раз, пытаясь вспомнить его черты, я приходил к выводу, что возникающий образ, непостоянный и переменчивый, как кучевые облака, был результатом чистого самовнушения.
В душу закралось ужасное подозрение. Изо рта, с полузадушенным стоном, вырвались слова.
Может ли такое быть?
— Мой отец? — выдохнул я.
Никогда бы не подумал, что увижу, как деревянное лицо Джека Льюиса взрывается смехом. Но маска рассыпалась, и он захохотал. Не теплым, не сердечным смехом, а сухим и твердым, как и его обладатель. Но все же это был смех.
— Ради всего святого, — икал он в промежутках между приступами веселья. — Это не твой отец. За кого ты меня принимаешь?
И снова хохотал. Успокоившись, он заметил, что я сжимаю кулаки. Мой страх перешел в ярость.
— Не сердись, — произнес он, вытянув руки в примирительном жесте. — Я всего лишь пытаюсь внести вклад в твое образование.
Он взял со стола голову:
— Знаешь, как мумифицируют голову? Сначала с нее снимают скальп. Не так, как эти краснокожие в Америке. Те снимают только ту кожу, где волосы. Нет, надо срезать все, вместе с лицом: ведь череп не сделаешь меньше, чем он есть. Затем кожу подвешивают сушиться над огнем. Сходства, конечно, остается немного. В искусстве портретирования эти ребята не преуспели.
Он поднес голову к своему лицу и пристально на нее уставился. Затем развернул ко мне, давая возможность насладиться зрелищем.
— Но кой-какое сходство осталось. Старушка-мать его бы узнала, а?
— Это белый человек, — сказал я.
— Конечно это белый человек. Думаешь, я стану хранить голову каннибала? Голова белого человека — большая редкость. В Малайте мне пришлось отдать за нее пять винтовок. Там все — охотники за головами. Хорошая была сделка. Я едва успел отдать ружья и познакомить каннибалов с искусством стрельбы, как они направили их на меня. Я убил всех пятерых, прежде чем они успели сосчитать до трех, чего они, кстати, не умели. Мало того что я был самым опытным стрелком, я еще и позабыл рассказать им, что, прежде чем стрелять, надо снять ружье с предохранителя. К сожалению, нельзя держать мумифицированную голову белого мужчины на виду. Но, оставаясь в одиночестве или, как сейчас, наедине с доверенным человеком, я достаю ее, сажусь и любуюсь.
