Дюжие сыны мастера споро раскатили телеги в стороны, освобождая нам проход.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Я передам твои слова княжичу.
Однако сказать это оказалось проще, чем сделать. Несмотря на крики и стук в окованные железными полосами ворота, впускать нас не торопились. Это обстоятельство могло бы меня даже позабавить — в другое время в другом месте. Только не здесь, на глазах собирающихся на площади скучающих обывателей.
— Клянусь храпом Спящих! Сейчас отъеду, да расстреляю дурные головы, что над стеной торчат, — громко ругнулся я. — Пусть не пеняют потом, что, мол, не слышали. По правде ли гостей у порога держать?!
И тут же в узкой калитке, сбоку от главных ворот, открылась узкая щель-бойница.
— Кого тут демоны принесли?
— Свои! — воскликнул Инчута и нагнулся с седла, чтоб заглянуть в окошечко.
— Свои в детинце ужо. И без вас тесновато туточки…
— Принц-воевода войска охочего всеорейского, Ратомир, с ближниками и слугами, — торжественно завопил Велизарий. Где-то в середине возгласа окошко громко хлопнуло, закрываясь.
Минутой спустя, нас впустили. Сначала внутрь привратной башни и уже оттуда, через тесный проезд с двумя рядами подъемных решеток, во внутренний двор крепости.
Первым в глаза бросался разложенный прямо на мостовой костер с поджаривающейся на вертеле тушей теленка. Вокруг очага на укрытых попонами седлах, на бочонках и березовых чурбаках с кубками в руках сидели дружинники. На нас они не обратили ни малейшего внимания. Заняты были — пили или пели.
Тут и там бродили псы и лошади. Под навесом у коновязи на куче сена храпели в одном исподнем несколько уставших воинов. В сухой поилке для коней, широко раскинув руки, спал, сопя огромным носом, лысый мужик в простой домотканой рубахе. Со стены над воротами раз за разом повторяя одну и ту же фразу, канючил, приплясывая и сжимая хозяйство между ног кольчужными рукавицами, молодой воин:
— Ну, братцы, посторожите чуток! Мне очень надо!
Копья, луки, топоры, мечи стояли вдоль стен, готовые к применению. Вот только их владельцы, как мне казалось, применять оружие были совсем не готовы.
— Страшное дело, — покачал головой Ратомир. — Когда дружина от безделья мается…
Инчута мигом взлетел на стену по приставной лестнице. Стражу так приспичило, что, даже не выяснив, кто мы такие, благодарно кивнув, убежал.
— С голоду не помрем — и то ладно, хвала Басре, — сбросив седло у коновязи и отпуская лошадку, воскликнул Парель. Глазами жрец уже принялся поедать теленка…
Велизарий принял уздечки наших с принцем лошадей и отвел их в сторону колодца. Все шло к тому, что лысому в поилке придется искать другую постель.
Подтащив седла к костру, мы уселись рядом с дружинниками княжича.
Во лузях, во лузях, Во лузях, лузях зеленых, во лузях. Выросла, выросла, Вырастала трава шелкова, Расцвели, расцвели, Расцвели цветы лазоревые, Пронесли, пронесли, Пронесли духи малиновые.
Душевно выводили одетые в сверкающие на ярком солнце пластинчатые доспехи плечистые мужики. По кругу, из руки в руку, от здоровенной бочки в тени главной башни, к нам пришли два наполненных медовым хмелем кубка.
Той травой, той травой, Уж я той травою выкормлю коня, Снаряжу, снаряжу, Снаряжу я коня в золоту узду, Подведу, подведу, Подведу коня к родимому свому…
Склонив головы, исторгая, странно трогавший самои корни души, нутряной бас, выводили жалобную девичью песню иссеченные шрамами опытные воители. И словно слезы по судьбинушке неведомой молодки, тяжелыми золотыми каплями, на камни плескалась хмельная жидкость из позабытых в пудовых кулаках чаш.
И мы с Ратомиром, подхватили:
Батюшка, батюшка, Уж ты, батюшка, родимый сударь мой, Ты прими, ты прими, Ты прими-ко слово ласковое, Возлюби, возлюби, Возлюби, слово приветливое: Не отдай, не отдай, Не отдай меня за старого замуж…
Звук древней песни зайцем прыгал внутри тесного крепостного двора, наполняя сердца тоской по неизбежному, и странной, наперекор, надеждой…
За старого, за старого, Я старого мужа насмерть не люблю, Со старым, со старым, Со старым мужем гулять нейду. Ты отдай, ты отдай, Ты отдай меня за ровнюшку.
…А вдруг именно этот стоголосый рев хорошенько подпитых мужиков, коим и дела-то не должно быть до стона чьей-то там дочери, дойдет-таки до ушей жестокого отца.
Уж я ровнюшку, уж я ровнюшку, Уж я ровнюшку насмерть полюблю, Я со ровнюшкой, я со ровнюшкой, Я со ровнюшкой гулять пойду.
— Пейте, ешьте, — украдкой смахнув предательскую влагу с глаз, проговорил сидевший рядом седой воин со знаками десятника на плече, когда эхо от песни осело в тенистые закоулки Ореха. — Командир наш отоспится — поговорите. Умаялся Паркай Панкратыч, в разведку ночью с отроками лазал. Как стемнеет, за стены идем. Не о чем нам боле с мастерами обезумевшими тут рядить…
17
Лысый мужик, нахально занимавший поилку, не желал просыпаться. Дворовый и по плечу трепал, и носяру огромную зажимал, и поилку шатал — все без толку.
— Пятки евойные травинкой щекотни.
— Водой, водой соню-засоню полей. Чай, не рыба, мигом очнется.
— Оглоблей корыто подопри, да и скинь. Там и каштаны свежие конячьи имеются…
Изнывающие от скуки воины были рады и такому развлечению, потому советов давали множество. И каждый следующий встречали новой волной смеха. Однако помогать озадаченному Велизарию никто не спешил.
Лошади, добросовестно перенесшие нас от лагеря за стенами до Речного Ореха по замусоренным, сухим и пыльным улицам Велиграда, хотели пить. А давать воду каждой отдельно из ведра, что на веревке к колодцу привязано — и коней смешить, и хозяев обидеть. С того ведра и люди пить не брезговали, чтобы скотиньи морды туда запускать.
Наконец слуга решился и плеснул ледяной подземной водицей на лицо носатому.
И даже не успел поставить ведро на бревно у обложенного камнями колодца, как был атакован. Из-за ширины плеч, казавшийся квадратным, коротышка неожиданно стремительно подскочил и с кулаками набросился на водолея. Огромные кулаки так и летали, порой вмиг меняя направление удара.
Мы с Ратомиром вскочили и, побоявшись за здоровье парня, бросились к поилке. И уже оббежав очаг, обнаружили, что, несмотря на все мастерство лысого, на весь его атакующий напор, ни один удар не достиг цели. Каким-то непостижимым образом Велизарию, все еще держащему ведро с остатками воды, удавалось ускользать.
