А за ней в шинели и каскеТы, вошедший сюда без маски,Ты, Иванушка древней сказки,Что тебя сегодня томит?Сколько горечи в каждом слове,Сколько мрака в твоей любови,И зачем эта струйка кровиБередит лепесток ланит?
Глава 14. Все эти мертвые
Однажды осенью, когда в воздухе висел толстый золотистый дым костров, а снег уже трогал ветер белыми пальцами, молодой офицер шел по длинной узкой дороге и курил длинную узкую папиросу. Курил он с охотой, не торопясь, с удовольствием втягивая дым. Табаку не хватало, ему выдавали папиросы с оскудевшим офицерским пайком. Курить такой табак – все равно что курить чистое золото. Глядя, как холодное солнце пронизывает дым папиросы, расщепляясь на райские лучи света, он ежился от удовольствия. Башмаки его хрустели по мерзлой дорожной грязи, и это ему тоже нравилось: четкий ясный звук шагов по широколиственному лесу, тепло шерстяной шинели и меховой шапки, как все удачно сложилось – папироса, мерзлая земля, желтые листья и он сам – Иван Николаевич, для которого утро складывалось как нельзя лучше.
В этот день Иван отведал не только табаку, но и масла. Воспоминание о том, как нож скреб по корочке жареного хлеба, оставляя блестящий соленый след, возбуждало его. Масло казалось ему уже чем-то волшебным, наградой из сказки, как перо жар-птицы. Но кровь его до сих пор бежала быстрее при воспоминании о полоске жира на куске хлеба. Он чувствовал, как крепка его кость, как велики его ноги, способные перемахнуть через три речки сразу. Вот в прошлую субботу, скажем, на добровольной трудовой повинности он собрал больше яблок, чем любой из городских мальчишек, этих умников-очкариков, студентов с жидкими волосами. Приятное гудение мускулов и вкус одного украденного яблока, твердого и сладкого, все еще туманили ему голову, как светлое пиво. Что ему было делать с избытком хорошего настроения и огромных ног? Иван Николаевич воспользовался драгоценным перерывом на обед, чтобы погулять по березовому лесу за забором лагеря.
Так вот размашисто и шагал Иван по первым опавшим листьям, делая крохотные затяжки, чтобы папироса подольше не кончалась. Но приятность папиросы отчасти и в том, что она быстро сгорает. Молодой офицер, набрав полную грудь ароматного дыма, с сожалением растоптал крохотный окурок о морозную землю.
В нескольких метрах от себя, под ярким навесом золотистых листьев, Иван Николаевич увидел мужскую руку. Серые от грязи пальцы начинали синеть. Рука все еще цеплялась за горсть ночного снега. Иван не двинулся с места, но глазами проследил за рукой, от запястья к локтю, до плеча, и, наконец, увидел лицо мертвеца, лежащего в лесу с пустыми незрячими глазами, со ртом, открытым так, будто он забыл, что хотел сказать. Это был нерусский – Иван сразу это понял. Голову мужчины охватывал алый платок в блестках, несколько стальных сережек украшали левое, наполовину срезанное ухо. Одежда сверкала узорами, башмаки из странной промасленной зеленой кожи сияли. Кроме этого, он все еще, уже мертвый, сжимал свою винтовку, а Иван Николаевич знал, что русские мертвецы никогда не остаются с винтовками надолго. Еще Иван знал, что должен вернуться в лагерь, чтобы доложить о найденном в лесу мертвом иностранце. Вместо этого он сделал еще несколько шагов и толкнул труп ногой.
«Может, его ботинки мне впору», – подумал Иван Николаевич. Он уже чувствовал, как удобно в них будет его натертым ногам. Русские покойники и ботинок своих не могут сохранить надолго. «Вот уж везет так везет мне сегодня! Масло, добрый перекур и новые ботинки!» Однако за покойником обнаружилась еще одна поднятая кверху рука, забрызганная кровью, – женская. Иван задрожал и засунул руки поглубже в карманы. Лучше не трогать их. Все равно никогда не объяснишь товарищам, что за цвет у ботинок. Тем не менее он подвинулся еще немного вперед и постарался разглядеть из-за стройной березки лицо мертвой женщины со щеками, поклеванными птицами, и без одного глаза. На ней тоже был нелепый платок, только желтый, как листья, а на лбу торчали маленькие рожки, как у козленка. Иван присвистнул сквозь зубы и перекрестился. Креститься – дурная привычка, но бросить трудно, все равно что перестать грызть ногти.
Он углубился в лес по следу набросанных, будто хлебные крошки, мертвецов. Иногда сразу несколько лежали кругом, спина к спине, павшие, защищая себя. Иногда они умирали в одиночку. Иногда у них были рога, как у женщины в желтом галстуке. Иногда у них были хвосты. Иногда они не сильно отличались от самого Ивана. Тут и там мерзлая земля блестела брызгами чего-то страшного, вроде серебряной краски. Их было так много. Ивана начинало подташнивать, и он успел пожалеть драгоценное съеденное масло, но не останавливался. Как могла большая битва случиться так близко от их лагеря, чтобы ни один часовой выстрелом не поднял тревогу? Ветер трепал полы его серой шинели. Он очень хотел выкурить еще одну папиросу, чтобы успокоиться.
Наконец лес расступился, открывая глубокую каменистую лощину, покрытую коричневыми листьями. С губ Ивана Николаевича сорвался крик ужаса, и он упал на колени. Землю усеяли тысячи мертвецов с запрокинутыми руками, слепыми пустыми глазами, в красивых одеждах, трепетавших на легком ветру. Громко крикнув над головой, спланировал вниз сорокопут, впился в глазницу покойника и задергал маленькой черной головой, чтобы вырвать глаз. Земля пропиталась крупными сгустками серебряной краски. Она же покрывала грудь многих бойцов. Краска ничем не пахла. Сами мертвецы тоже не пахли. На дальнем гребне лощины стояла палатка из черного брезента. Над ней туго полоскались под низкими облаками длинные узкие флаги красно-бело-золотой расцветки.
Иван закричал навстречу ветру:
– Есть кто живой тут, пусть отзовется! Кто поразил эту огромную армию?
Один из солдат неподалеку закашлял, выдувая пузыри крови из уголков рта. Иван Николаевич поспешил к нему и напоил водой из своей фляжки. Но вода только лилась по его лицу, и оно намокало, темнея, будто шелк. Солдат хрипло втянул воздух, и в уголках его губ лопнули нитки. Иван отпрянул.
– Все эти мертвые – солдаты Марьи Моревны, заморской королевы.
После этого солдат умер, с именем этим на протертых до нитки губах.
Иван побрел к палатке, спотыкаясь о тела, прижимая шапку к голове. Он кулаком смахивал слезы с глаз, взбираясь, как горовосходитель, по их галстукам, их серебряным блесткам, по их идеальным ботинкам. «Не смотреть вниз. Не смотреть вниз».
Часовых у палатки не поставили. Иван Николаевич подскочил, когда краешком глаза заметил движение чего-то серебряно-белого. Когда он повернулся, то увидел лишь еще больше павших мертвецов, еще больше павших листьев. Палатка затрепетала.
