— Все выметайтесь, — сказала она, — а мы с Мией помоем посуду.
Как только все ушли, мама повернулась ко мне, и я просто упала на нее с плачем, выпуская из себя напряжение и неуверенность последних нескольких недель. Она молча обнимала меня, не мешая заливать слезами ее свитер. Когда я выплакалась, она сунула мне губку.
— Ты моешь. Я вытираю. Мы разговариваем. Меня это всегда успокаивает: теплая вода и мыло.
Мама взяла посудное полотенце, и мы приступили к работе. Я рассказала ей о нас с Адамом.
— У нас было полтора идеальных года. Таких идеальных, что я никогда и не думала о будущем. О том, что оно разведет нас в разные стороны.
Мама улыбнулась, понимающе и печально.
— Зато об этом думала я.
Я повернулась к ней. Она смотрела, как за окном парочка воробьев купается в луже.
— Я помню прошлый год, когда Адам пришел к нам на Рождество. Тогда я сказала твоему отцу, что ты влюбилась слишком рано.
— Понятно-понятно. Что глупый ребенок может знать о любви?
Мама перестала вытирать сковородку.
— На самом деле я не это имела в виду, а ровно противоположное. Вы с Адамом никогда не казались мне «школьной парочкой». — Мама изобразила пальцами кавычки. — Это было совсем не похоже на пьяный перепих на заднем сиденье чужого «шевроле» — такое сходило за отношения, когда я училась в школе. Вы, ребята, выглядели и до сих пор выглядите влюбленными по-настоящему, глубоко. — Она вздохнула. — Но семнадцать лет — неудобный возраст для любви.
Это заставило меня улыбнуться, и под ложечкой слегка отпустило.
— Да ну? — притворно удивилась я. — Вот если бы мы оба не были музыкантами, то могли бы вместе ходить в университет и жить припеваючи.
— Это бегство от действительности, Мия, — возразила мама. — Все отношения трудны. Как в музыке: иногда получается гармония, а иногда какофония. Уж не мне тебе это объяснять.
— Наверно, ты права.
— И кстати, музыка вас двоих и свела — так мы с папой всегда считали. Вы оба были влюблены в музыку, а потом влюбились и друг в друга. У нас с твоим папой получилось почти так же. Только я не играла, а слушала. К счастью, я была чуть постарше, когда мы встретились.
Я никогда не рассказывала маме о том, что Адам ответил в тот вечер после концерта Йо-Йо Ма на мой вопрос — почему я? О том, что без музыки у нас точно не обошлось.
— Ага, но сейчас мне кажется, что именно музыка нас и разведет.
Мама покачала головой.
— Ерунда. Музыка этого сделать не может. Жизнь может повести вас разными путями, но каждому придется выбирать, по какой дороге идти. — Она повернулась ко мне. — Адам ведь не пытается отговорить тебя ехать в Джульярд?
— Не больше, чем я пытаюсь уговорить его переехать в Нью-Йорк. И все это просто смешно. Я даже могу не поступить.
— Можешь. Но куда-нибудь все равно поедешь. Думаю, все мы это понимаем. И то же самое будет у Адама.
— По крайней мере, он может ездить куда-нибудь, а жить здесь.
Мама пожала плечами.
— Возможно. По крайней мере, пока.
Я спрятала лицо в ладонях и покачала головой.
— Что же мне делать? — прорыдала я. — Я чувствую себя так, будто ввязалась в перетягивание каната.
Мама скорчила сочувственную гримасу.
— Я не знаю. Но знаю точно: если ты захочешь остаться и быть с ним, я тебя поддержу, хотя, возможно, я так говорю только потому, что ты вряд ли откажешься от Джульярда. Но я пойму, если ты выберешь любовь — к Адаму, а не к музыке. Ты в любом случае выиграешь и в любом случае проиграешь. Что я могу тебе сказать? Любовь — жуткая стерва.
Потом мы говорили об этом с Адамом еще один раз. Мы сидели в «Доме рока», на его матрасе. Адам что-то наигрывал на акустической гитаре.
— Я могу не поступить, — сказала я, — могу, в конце концов, остаться в нашем университете. В душе я даже надеюсь, что меня не примут и не придется выбирать.
— Но если тебя примут, то выбор уже сделан? — спросил Адам.
Да, так и было. Я бы уехала. Это не значило, что я разлюбила бы Адама или что мы бы разошлись, но и мама, и он все понимали верно. Я бы не отказалась от Джульярда.
Почти целую минуту Адам молчал, дергая струны гитары так громко, что я едва расслышала его следующие слова.
— Я не хочу влиять на твой выбор. Если бы я был на твоем месте, ты бы меня отпустила.
— В общем-то, я тебя уже отпустила. Ты как бы уже уехал, в свой собственный Джульярд, — сказала я.
— Да, знаю, — тихо ответил Адам. — Но я все-таки здесь. И по-прежнему безумно тебя люблю.
— И я, — призналась я.
Некоторое время мы молчали, Адам наигрывал незнакомую мелодию. Я спросила, что он играет.
— Блюз.
Я назвал его: «Моя-девушка-уезжает-в-Джульярд-и-рвет-в-лохмотья-мое-панковское-сердце», — пропел он преувеличенно гнусавым голосом. Потом улыбнулся той глуповатой застенчивой улыбочкой, которая, по моим ощущениям, рождалась в самых искренних глубинах его сердца: — Шучу.
— Хорошо, — сказала я.
— Типа того, — добавил он.
05:42
Адам ушел. Он выскочил внезапно, крикнув сестре Рамирес, что забыл кое-что очень важное и скоро вернется. Он уже почти выбежал за дверь, когда она сказала ему вдогонку, что ее дежурство заканчивается. И теперь она тоже ушла, но сначала предупредила медсестру, сменившую старую ворчунью, что «молодому человеку в тесных штанах и с вороньим гнездом на голове» можно войти ко мне, когда он вернется.
Не то чтобы это имело значение. Теперь парадом командует Уиллоу. Она водила сюда семейные войска все утро. После бабушки, дедушки и Адама заглянула тетя Кейт. Потом пришли тетя Диана с дядей Грегом. За ними просочились двоюродные братья и сестры. Уиллоу снует туда-сюда, а в ее глазах сверкают искорки. Она что-то понимает, но я не знаю точно, зачем она приводит ко мне родных: как-то повлиять на меня, чтобы я продолжала жить, или просто попрощаться.
Теперь очередь Ким. Бедная Ким, она выглядит так, будто ночевала в мусорном контейнере. Ее волосы устроили настоящий бунт, и в распустившейся косе их осталось куда меньше, чем выбилось на свободу. Ким в одном из своих «навозных свитерков» — так она называет мешковатые хламиды зеленоватых, сероватых и буроватых цветов, которые ей постоянно покупает мать. Сначала Ким щурится на меня, словно на яркий, ослепительный свет. Но потом будто бы привыкает к освещению и решает: пусть я выгляжу как зомби, пусть провода и трубки торчат у меня из всех отверстий, пусть даже мое тонкое одеяло испачкано кровью, просочившейся через повязки, я все та же Мия, а она все та же Ким. А что Мия с Ким больше всего любят делать? Болтать.
