Голос у Параши странный — как тирольская песенка. И глаза без блеска, будто деревянные.
— Встаньте, что вы все на полу-то валяетесь!
— Не орите, — сказала Аня и начала одеваться.
Надевая колготки, Аня вспомнила про ментоловый зубной порошок, и ей показалось, что она до ушей натянула колготки с ментолом — бр-р-р… — и все прошло.
Аня нарочно надела самое красивое — сиреневое платье — и села на табуретку напротив Параши. Параша смотрела прямо на нее деревянными глазами — постучать бы этими глазами друг о друга — получатся деревянные ложки — тук-тук. А сидит она свободно-свободно, удобно-удобно — воздух так и вьется вокруг нее, родной воздух Аниной комнаты. Что за духи у нее? Ане даже казалось, что запах все время чуть-чуть меняется. Параша — это дерево с ароматными цветами…
Нет:
— Белая сука.
— Что, простите?
— Белая сука, без единого пятнышка, с розовыми веками и с гладкой короткой шерстью.
— А?
— Она копошится в снегу, и снег как червивый. Холодная, белая, живая сука.
— Это вы мне? Про меня? А вы знаете, что я девица?
— Что — девица?
— Не что, а кто девица. Я девица.
— Что — девица?
— Ну, девушка.
— Это в смысле — девственница?
— Ну да. Как вы сказали? Живая сука?
— Белая сука. Как зубной порошок. Как здоровые зубы.
— Что?
— Ничего.
Аня хихикнула — белая сука… И вдруг до нее дошло.
— Что ты сказала?
— Что слышала.
— А твой муж?
— Это с которым ты вчера была на даче?
— Да, с которым я была на даче.
— А я согласилась на это замужество только при условии, что он меня не тронет.
На тумбочке стоял флакон с туалетной водой — больше ничего спиртного в доме не было. Аня взяла грязную чашку, в которой раньше было молоко, вылила в нее содержимое флакона и выпила. Парфюмерный запах разлился по всем внутренностям. «Наверное, у меня тело внутри пустое…»
— Ты за чем пришла? Что, это у вас, шутка такая?
— Да нет же. Я и не знала, что ты здесь живешь. И не шутка — так вышло.
— Но… Это правда?
— Что я говорила? Правда, правда.
— И, скажи, ты не чувствуешь некоторой… как бы это сказать… неполноценности? — Она еще не договорила, но уже поняла неприличную глупость своего вопроса. Параша! Параша — воплощенная полноценность и даже — как это? — самодовление… самодовлеющность… самодовлейство…
— Я знаю, девственность — естественное состояние человека.
— А рожать детей неестественно?
— А не было ли у тебя румянца на щеках?
— Ну был.
— А не была ли ты раза в два умнее?
— А что же, по-твоему, вот так вот, как вышла замуж, так и поглупела?
— Я думаю, не сразу, а через некоторое время. Ну?
— Неправда, неправда, все, что ты говоришь — неправда!
У Ани не слезы — кипяток брызнул из глаз.
— А хочешь — вместе подойдем к зеркалу? А ну, посмотри, у кого волосы гуще и длиннее. Вспомни, когда у тебя начали выпадать волосы — а?
— Нет! Нет! Нет! Такого не может быть! Ты дура, дура, убирайся вон!
— А ты теперь попробуй наоборот, попробуй!..
Что это за Параша такая, не человек, а одно расстройство…
Вдруг они обе притихли.
— А ты знаешь, сколько мне лет?
— Не знаю.
— Мне тридцать пять. Что?
Аня откинулась назад, а Параша наоборот наклонилась к ней.
— Эпические героини не стареют даже на восьмисотой странице… Ха-ха-ха… А почему, собственно, люди должны трахаться? Что они, все психи? Кто это придумал? Сама посуди — вся человеческая цивилизация так и пронизана любовной символикой, и даже, например, матерные слова тоже про это. Вот уж в самом деле — ругаться на чем свет стоит! А вот он на том и стоит… Даже дети родятся от того же… Ведь вы ничего не понимаете, для вас даже монах… Кто такой монах? — это человек, который не трахается. Да мне же в метро на людей смотреть неприлично — как подумаю, через какое место они на свет родились. А… А… А…
И Параша засмеялась тоненьким тирольским смехом.
Ане стало страшно, страшнее страшного.
— Ха-ха-ха!..
Внезапно Параша переменилась в лице, и вроде бы запах духов опять чуть-чуть изменился. Аня как раз в этот момент почувствовала парфюмерную отрыжку.
Параша вытаращила свои глаза из неполированного дерева и очень серьезно сказала:
— Давайте все вдруг перестанем трахаться, а? Посмотрим, что из этого будет, а? И без обмана! И чтоб сверхдержавы не спорили, кто первый… Да вы все лопните! Продолжение рода! А на фиг его продолжать? Вам что, мало? У тебя есть ребенок?
— А тебе что?
— Попробуй, роди его обратно. Не можешь? Чего вы все так боитесь? Что вы все помрете, не оставив потомства, а где-нибудь притаится парочка обманщиков, которые скажут друг другу: «Вот сейчас все помрут, а мы с тобой ка-а-ак трахнемся!» — так, что ли? Детей своих обманываете, правды им не говорите. Ах, младенческая невинность… А? А как же вы делаете то, в чем стыдно признаться даже собственным детям? А? В человеческом понимании непристойность бывает двух родов: любовь и говно. Вот так своему ребенку и скажи.
— У меня нет ребенка.
— Неважно. Скажи, дескать, деточка — вот тебе две координатные оси: первая — «мужчина — женщина», вторая — «пища — дерьмо». Выходит, у вас самая основа жизни неприлична, потому что без отца-матери дети не родятся, а без пищи-дерьма они не живут. Думать не обязательно, в Бога веровать — совершенно не обязательно, а жрать обязательно. Мне вот бабка, пока мы к тебе на шестой этаж подымались, дивную историю рассказала, ну просто роман! Оказывается, у них на даче машина навоза стоит около ста рублей. Сто рублей за коровье дерьмо! Жалко же. Она накопила за лето бочку кое-как сама и только собралась осенью этим сад поливать, как ворюга-сосед возьми и укради все, все до капельки, до говнюшечки — и еще придумал: бочку на бок положил, чтобы как бы все само собой вылилось, изобретатель! Ну что за люди, а? Мимо дармового дерьма пройти спокойно не могут. А продукты, между прочим, старушка сама покупала и сама своими собственными кишками переваривала. Вот тебе, детка, настоящая человеческая драма, только не на любовной, а на дерьмовой оси! А бывают еще объемные драмы: любовно-дерьмово-абстрактные. Потому что третья ось такая абстрактно-гуманитарная и совершенно призрачная… А я тебе сказу еще новость. Ты вот интересовалась моими духами…
