В любом случае японцы были слишком маленького роста, чтобы создать мне какие бы то ни было проблемы. Слишком низенькие, чтобы пить, как высокие европейские мужчины. После трех порций виски они уже качались, сидя на стульях, из стороны в сторону, как мальчишки, которые впервые пришли в бар, соврав, что уже совершеннолетние. Когда один из японцев попытался ущипнуть за задницу Аталанту, проплывавшую мимо, словно Наоми Кэмпбелл на отдыхе, то не удержался на стуле и свалился на пол, где и пролежал, дергаясь и хихикая, минут десять, прежде чем собраться с силами и вскарабкаться обратно на стул. Я не могла удержаться от смеха, наблюдая, как друг пытается поднять его на ноги, щедро сует чаевые Аталанте, и как он лепечет: «Исьвините, что так слусилось», а сам все пытается заглянуть ей под юбку. Аталанта не возражала, поскольку каждый раз японец совал ей какую-нибудь купюру за чулок.
— Ну как, весело? — спросила она меня.
— Неплохо, — согласилась я.
И было, действительно, очень даже неплохо.
— Что-то ребята считать не умеют, — сказала Аталанта, доставая чаевые японцев из-под подвязки. — Сначала все совали по доллару, а тут один сунул сотку.
— Ты скажешь ему? — Я и сама до сих пор плохо различала американские купюры — все одного цвета, все одного размера.
— Ни за что, — ответила Аталанта. — Я уверена, он сам хотел дать мне побольше. К тому же я надеюсь, что тебе тоже что-нибудь перепадет.
К сожалению, мне сотки не досталось. Но все равно к концу смены я получила двадцать долларов от Антонио плюс чаевые в размере пятидесяти трех долларов. Круто! Не так круто, как чаевые Аталанты, которых могло бы хватить на операцию по смене пола, но тоже ничего для первого раза. Я была приятно удивлена. И честно говоря, гордилась собой. Я засунула с трудом заработанные деньги в кошелек и сняла наконец парик, под которым голова страшно чесалась. Да, я гордилась собой и была на удивление счастлива. Я пережила первый вечер в «Ледибойз» и ни разу не уронила тарелку, и никто на меня не нажаловался, и никто не обидел. И если я буду приносить домой каждый вечер больше шестидесяти баксов, то смогу жить в Лос-Анджелесе сколько угодно. Прощай, Солихалл!
К сожалению, эйфория, в которой я пребывала всю дорогу до дома, благо Аталанта вызвалась меня подвезти, улетучилась, как только я вошла и обнаружила на кухонном столе письмо со штампом «Солихалл».
«Дорогая сестра», — начиналось оно. Понятно, от Колина. Он был единственным из родственников, кто не признавал электронной почты, хоть и работал в сфере телекоммуникаций. На самом деле он даже гордился тем, что каждый раз как кто-то спрашивает у него электронный адрес, он дает ему номер факса. Колин все еще думал, что электронную почту ждет участь антидепрессанта «Бетамакс», на который все тоже поначалу возлагали слишком большие надежды. «Ну и что вытеснит электронную почту, — часто подкалывала я его, — почтовые голуби с ядерным двигателем?»
В любом случае его старомодная манера писать письма от руки и не звонить за границу дала мне возможность избежать братских наставлений на путь истинный в течение всего месяца. Хотя, судя по всему, сейчас это письмо все компенсирует.
«Еще надеешься увидеть свое имя на афише? — спрашивал он. — Если да, то, я думаю, тебе полезно будет прочесть вот это».
Далее прилагался листок из нашей местной церковной газеты «Вестник Святого Экспедитора», если ее вообще можно было назвать газетой. Она выходила четыре раза в год, и статей в ней было — разве что отчет об очередном мероприятии да пара-тройка необычных рецептов пирога.
Но на этот раз кто-то решил, что «Вестнику» не хватает поучительных историй. «Одна из нас столкнулась с настоящим злом в Лос-Анджелесе» — гласил заголовок. Это была статья о Сэнди Смит, которую я хорошо знала. Казалось, она обречена на то, чтобы стать знаменитой, после выступления в главной роли в спектакле «Энни», когда ей было двенадцать лет. Я слишком хорошо помню эту историю, потому что главная роль должна была достаться мне, у меня голос был лучше, но у Сэнди были белокурые волосы, а у меня нет. Так вот, позже Сэнди долго исполняла роль одной из семи жен в популярной пьесе «Семь невест для семи братьев», поставленной в театре, принадлежащем церкви. Потом она как-то поехала в Лос-Анджелес в Диснейленд, но провела весь день в «Юниверсал Студиос». Она заболела Голливудом и решила остаться, чтобы получить роль и приобщиться к миру звезд. Закончилось все тем, что, проработав три недели официанткой в кафе, Сэнди вынуждена была вернуться домой, потому что у нее закончились деньги. Это было возвращение блудной дочери под крыло преподобного отца, выславшего ей денег на билет, — священника церкви Святого Экспедитора.
«Я пошутил, когда сказал, что не дам тебе денег на обратную дорогу, — приписал Колин. — Позвони нам, как только поймешь, что хочешь вернуться. Салли поможет тебе с работой, если захочешь».
Я не хотела.
Я смяла письмо и бросила его в мусорное ведро.
Хочу вернуться? Да как он смеет?! У меня не было иллюзий насчет того, что Колин написал все это из братского участия, и я предпочла бы вообще не придавать значения его словам. Но работа в «Ледибойз» показалась мне вдруг не такой уж хорошей затеей. Что, если я иду по пути Сэнди Смит? Что, если я просто обманываю себя, надеясь, что в клубе меня заметит кто-то влиятельный и предложит роль? В этом-то городе, где каждый когда-то играл на сцене или снимался в эпизоде в кино, где каждому бабушка или кто-то еще нагадали карьеру звезды! Сколько еще я смогу продержаться, надеясь на то, что именно мне улыбнется удача, которая так и не улыбнулась Сэнди Смит?
— Да пошел ты, Колин! — произнесла я вслух. — Ты не заставишь меня отказаться от мечты. Во всяком случае пока.
Да, я буду надеяться! К тому же правила, по которым живет Колин, не распространяются на меня, сказала я себе. В мире Колина каждому человеку четко определено место в обществе, это все равно как принадлежность к той или иной касте в Древней Индии. Никто еще из жительниц Солихалла не стал известной актрисой, говорил брат. И для него это значило, что никто никогда и не станет. Я не переставала удивляться тому, как Колин, который часами мог рассуждать о том, что королевское семейство паразитирует на пролетариате, а палату лордов давно пора закрыть, как этот же Колин остается верен патриархальным традициям семьи и не желает перемен ни для себя, ни для близких.
«Давайте отправим на свалку истории сложившуюся классовую систему», — говорил он с полным ртом маминого пюре за обедом. А вечером, откусив огромный кусок маминого коронного блюда — шоколадного торта, — рассуждал «о простых людях, вроде нас с вами» и объяснял, почему нам нечего и надеяться стать чем-то большим, чем офисные служащие. Мы рождены, чтобы выполнять заурядную работу. Стоит сунуться во что-то большее — и тебя раздавят, таким был девиз Колина. Причем раздавят твои же собственные друзья. Бесполезно было пытаться указывать ему на явные противоречия в его суждениях. Бесполезно и сейчас пытаться объяснить ему что-то. Придется просто продемонстрировать, что брат заблуждается.
