– И все, – машинально повторил доктор. На его лице читалось отвращение, но он ничего не сказал.
– Мои выводы, сделанные, таким образом, эмпирическим путем, были как нельзя более просты. Я понял, что не может быть совокупления без боли, парной любви – без охотника и жертвы, сладострастия – без чувства страха. При этом если ты хочешь мучить во имя любовного наслаждения, то нельзя мучить свою жертву без того, чтобы она не мучила тебя. Мне казалось, что и в женщину я могу влюбиться только при виде ее мучений, только если она – жертва. Во всякой мерзости ваш покорный слуга старался найти что-то притягательное: я думал о совокуплении с калеками, я хотел получать наслаждение отвращением, например, в человеческих отправлениях. Идеалом для маркиза де Сада стал следующий принцип: отдаваться всем, кто тебя хочет, брать всех, кого хочешь сам. Правда, тут он вступал в противоречие с другим моим принципом: принципом абсолютного господства над рабом-жертвой. Зато закон этот имел и обратную силу: следуя ему, господин, обращенный в жертву, не мог бы претерпеть никакого зла: самые пытки доставляли ему удовольствие, палач становился его рабом, а эшафот приносил наивысшее наслаждение.
– В дьяволе – Бог… [47]- выдавил из себя доктор.
– Очень точно сказано, месье доктор! Зло, превращенное в Добро, уничтожает Зло в своей основе! Таким образом, и будущее общество естественного человека, о котором грезили наши просветители, по моему разумению, должно бы быть основано не на добродетели, а на пороке! Царство Зла всегда должно (и будет!) стремиться к Царству Добра, что мы с вами и увидели в свершившейся на наших глазах Революции. Вот меня обвиняют в том, что я проповедовал антиобщественные теории, оправдывая самые жуткие преступления и самый немыслимый разврат. Но разве я кого-нибудь убил? Те же люди, которые, действуя в соответствии с принципами добродетели, тысячами убивали, казнили, сдирали с живых людей кожу, топили голыми в реках, расстреливали из пушек картечью, потом с отвращением отворачивались от меня, уничтожавшего свои жертвы только на бумаге! А ведь я только пытался показать им сущность их истинных (а не надуманных) принципов! Республика Сада… Ты останешься лишь в моих мечтах! А ведь ты была черновым наброском самого совершенного государства, когда-либо существовавшего в мире! В моей Республике не было бы Бога, никто не поклонялся бы алтарю, потому что признание над собой господина на небе означало бы и скорое признание господина на земле! И поэтому, отрицая первую заповедь «Возлюбите Бога, как самого себя», я отрицал и следующую за ним, ибо любовь к ближнему противоречила жестоким законам природы и шла против голоса человеческого естества. В моей Республике не было бы и наказаний – я отрицал все преступления, совершаемые людьми по отношению друг к другу. Так разве можно было бы считать преступниками клеветников, лишь преувеличивавших пороки какого-нибудь злодея и высвечивавших добродетели невиновного? Разве можно было считать преступниками воров, если само государство было основано на равенстве? – ведь сам факт кражи со стороны бедняка был всего лишь актом его мести богачу, не желавшему поделиться с ним своим достатком! Ну, а раз воровство страшнее изнасилования (собственно, при изнасиловании женщина ничего не теряет, не то что при грабеже!), то нельзя было считать преступниками и насильников, тем более что они совершали свои действия в порыве сладострастия, то есть под влиянием наиболее естественной человеческой потребности. А для окончательного уничтожения всех проступков, совершаемых по вине этой потребности, в моей Республике была бы узаконена общность жен: все женщины под страхом наказания были бы обязаны заниматься проституцией, не преследовалось бы никакое так называемое прелюбодеяние, кровосмешение, содомия. Наконец, не преследовались бы убийцы, ибо закон не мог присваивать себе право на убийство (вместо одного трупа мы получали бы два!), к тому же в природе разрушение одного живого организма и переход его в некое иное качество означало всего лишь некоторое изменение формы естественной материи…
– А душа? – спросил доктор.
Некоторое время больной не отвечал.
– Да, душа, – сказал он наконец и добавил, как будто без всякой связи: – Вот вы меня и поймали… Знаете, почему я не мог сдержать слез, когда пришел в себя? Это все мой сон… Он повторяется бесконечно, правда, в разных вариантах. Сначала мне снятся женщины, да, женщины и мужчины, герои моих книг, милые моему сердцу либертены.
Я предаюсь с ними обычным утехам, как в старые добрые времена. А потом… Потом начинается… Я снова вижу ужасы революции: насилия и надругательства, голые трупы, отрезанные головы, отрубленные конечности, смерти, тысячи смертей… И тогда у меня пропадает всякое желание. Эти чудовищные видения вторгаются в мой сон, и я бегу из мира собственных грез, которые в эти мгновения кажутся мне по-настоящему отвратительными. Да, реальность намного превзошла все мои так называемые «кровавые фантазии». Ведь как они у меня зародились? Вовсе не в каких-нибудь пыточных камерах, – нет! – в камерах тюремных… Кстати, окно моей комнаты в Бастилии выходило на улицу св. Антония, которого тоже искушали бесы в образе обнаженных гурий, но если святой успешно преодолел все искушения плоти, то меня они смяли и поработили. И подумать только, что даже к книгам-то я пристрастился лишь в крепости, а до этого едва ли и читал их! Именно там, в тюрьме, изнывая от сладострастных желаний, доводивших меня до неистовства, когда я до крови кусал себе руки, бросался на каменные стены и грыз зубами подушку, ко мне в голову вдруг пришла мысль перенести собственные неуемные фантазии на бумагу, чтобы облегчить свои мучения. И представьте – помогло. Так родился литератор де Сад. И так я посмеялся над теми, кто якобы из добродетельных побуждений лишил меня обыкновенных человеческих радостей, которые имеют даже наши домашние животные: они способствовали воплощению моих дьявольских фантазий в толстые книжные фолианты, они сами, эти люди, таким образом, распространили яд, против которого выступали их лицемерные души… А я, маркиз де Сад, бессмертный узник Сад, чувствовал к ним лишь бесконечное отвращение и ненасытную ненависть. Я хотел их всех предать смерти. Как я желал, чтобы все вокруг меня рухнуло! И как же я был, в конце концов, разочарован! Ведь я не думал ни о какой революции, пока она не заглянула в окно моей башни Свободы через крики волнующейся парижской черни! Да, и что же я увидел? Я призывал народ к свержению старого режима, – и он пал. Я хотел внушить народу любовь к насилию, ища в этом собственное оправдание и собственное наслаждение, – и насилие захлестнуло Францию. И я, вечный узник королевской власти, из-за решеток республиканской тюрьмы узрел Вечную Гильотину. Гильотина была хорошим лекарством. Она почти совсем излечила меня от кровавых мечтаний. Гекатомбы хороши только в воображении. Но когда я в Пикпюсе каждый день ожидал смерти, с содроганием представляя себе, как меня с десятками других жертв, связанных, словно скот, повлекут под нож к гильотине Тронной заставы, я забывал о том, что когда-то так и называл эшафот – «троном славы», а казнь – последним удовольствием жизни, я забывал и о том, что совсем недавно был яростным революционером – присяжным Революционного трибунала, комиссаром, секретарем, а потом даже и председателем одной из самых известных революционных секций – секции Пик, – я превращался в маленькое, испуганное, страшащееся смерти существо. И тогда даже королевская тюрьма начинала казаться мне раем. Как видите, маркиз де Сад оказался недостоин собственной философской доктрины. Конечно, я не был поколеблен в ней, но, признаюсь, что после всего того, что произошло в нашей благословенной стране, я уже не мог предаваться своим мечтаниям с прежней страстью, – даже во сне за невинными развлечениями моих либертенов в самый неожиданный момент внезапно возникала тень гильотины. И тогда все мои воображаемые конструкции рушились и рассыпались…
