Паст отобрал у нее карту.
– Она не из нашей колоды.
Ксено откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.
– Попался, который кусался. Казино не одобряет мухлеж, кроме тех случаев, когда мухлюет оно само.
Паст резко обернулся к Ксено.
– Здесь не казино.
– Нет? Чем вы тут промышляете, Паст? Наркотики? Женщины? Несовершеннолетние девочки? Мальчики? Хотя нет, были бы мальчики, я бы знал.
– Ты совсем головой повернулся? – сказал Зель.
– По-моему, вам лучше уйти, – сказал Паст.
Ксено не сдвинулся с места. Его длинные пальцы напоминают паучьи лапки, подумала Пердита, наблюдая за тем, как они перебегают вверх-вниз по стакану с виски. Как паук, ползающий по стеклу.
Ксено сказал:
– Вы выкупили этот бар у мафии. Я кое-что знаю о здешней жизни. В то время я сам жил здесь, в городе.
Паст с трудом сдерживал ярость.
– Да, раньше бар принадлежал мафии. И я его выкупил.
– От мафии не отделаешься так просто.
– Это верно, – кивнул Автолик.
– Замолчите, – сказал Кло. – Пердита, ты нас не оставишь на пару минут?
– Нет.
– Я попросил тебя уйти.
– Не хочешь, чтобы она узнала, как ее папа ведет дела? Ожерелье, которое она носит… Его не купить на доходы от рыбного супа и живой музыки в пятницу вечером.
– Это мамино ожерелье, – сказала Пердита.
– Ее мама умерла, – сказал Зель. – А ты грубый, пьяный, самовлюбленный дурак.
Кло поднялся из-за стола. Он был ростом с отца, но в два раза шире в плечах.
– Шел бы ты лесом, Псина, или как ты себя называешь. Тебе еще повезло. Будь тут у нас мафиозное заведение, ты бы уже лежал с пулей в башке.
– Как Тони Гонсалес, – сказал Ксено.
Тишина.
– Тони… Гонсалес… – проговорил Автолик. – Давно это было.
– Кто такой Тони Гонсалес?
– Тебя тогда и на свете не было, – сказал Автолик.
– Ее тогда и на свете не было, – медленно повторил Паст.
– У меня где-то есть вырезка из газеты. Вроде как часть местной истории.
– Что за вырезка? – спросил Кло.
– Их ведь так и не поймали, да? Тех, кто его застрелил.
– Их не поймали, – сказал Ксено.
– Они уехали на «БМВ» мексиканца, который тот взял напрокат, а потом сбросили машину с Медвежьего моста. В ту ночь был дождь и гроза. Лило так, словно Господь нам послал повторение потопа.
– Словно Господь нам послал… – повторил Паст механическим голосом.
– Мне позвонили, чтобы я забрал разбитую тачку – я тогда в основном занимался утилизацией, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Пистолет, из которого застрелили того мексиканца… он так и валялся в машине, когда я ее забирал. Полиция так и не выяснила, куда делась еще одна пуля. Всего шесть. Две достались мексиканцу. Три остались в обойме.
– Может быть, они стреляли и промахнулись, – сказал Кло.
– Да, может быть. Там был свидетель, санитар из больницы. Сказал, что видел машину с лопнувшей шиной и двух мужиков, менявших колесо под дождем, словно в каком-нибудь фильме-нуар. Но их тоже не нашли, тех двоих. Господи, точно. Теперь я вспоминаю. Недели две-три в новостях только об этом и говорили.
Ксено вылил себе в стакан весь оставшийся виски.
– Это меня искал Тони Гонсалес.
Тишина.
– Он вез ТЕБЕ деньги и… – начал было Кло, но умолк, так и не договорив. Паст поднялся на ноги. Он стоял, чуть пошатываясь. Его лицо исказилось. Кажется, он пытался что-то сказать… что-то, что так и не будет сказано… и пытался отойти от стола, который оставался на месте, или это сам Паст оставался на месте. Он двигался и говорил… не двигался… не говорил.
– Папа?
Паст упал, словно рухнувший мир.
– Папа? Папа!
Кло принялся легонько бить его по щекам. Вокруг уже собирались люди.
– Звоните в «скорую»! ЗВОНИТЕ В «СКОРУЮ»!
Ночь раскрутилась спиралью, как это бывает в те ночи и дни, когда у тебя похищают время. В те дни и ночи, когда грабят машину по дороге домой, убивают водителя и пассажиров и бросают разбитый автомобиль под дождем.
Ты продвигался по жизни сквозь свои дни и ночи, а потом тебя остановили. Ты думал об ужине или о том, что пора идти спать. Ты не думал о смерти и о потерях. А теперь стало темно, и вода прибывает, и ты пытаешься выбраться, пока не поздно, но уже поздно, потому что то время, когда времени было достаточно, уже вышло. Ты не знаешь, скоро ли будет утро, и стрелки часов в больничной палате ползут по кругу, как насекомое по стеклянной панели – ползет и ползет, пока не умирает.
Резиновая трубка присоединена к кардиомонитору. Маска у него на лице подает кислород из баллона. Его глаза закрыты. Он еще похож на себя, но его глаза закрыты. А потом входят люди в белых халатах и катят его койку по длинному больничному коридору, в лифт, вниз, в подвал, на МРТ, ночные дежурные, они скоро отправятся по домам, лягут спать, они – да, но не ты.
Что они написали стирающимся фломастером на белой доске над койкой? Фамилию врача, принявшего больного, время поступления и «запрещен пероральный прием лекарственных препаратов».
Куда ты ушел?
Она склонилась над ним и поцеловала. Прямо в губы.
Его губы сухие, соленые, безответные. Это жизнь, это не сказка. Любовь его не разбудила.
Два жестких пластиковых стула сдвинуты вместе. Тонкое синее одеяло пахнет «Деттолом». Спишь рядом с высокой белой кроватью с ее металлическими предохранительными поручнями. Спишь под мигающим монитором его жизни. Там, снаружи, вне капсулы белой палаты – яркий свет на посту дежурной медсестры, неоновое бытие больничных ночей. А здесь, внутри – тусклый ночник, освещающий его лицо, красные, синие, зеленые огоньки на мониторе и фары сотен и сотен машин за окном. Они едут домой. Они – да, а ты – нет. Еще не выпавшие из времени. Они – нет, а ты – да.
Долгие ночные бдения.
Я люблю тебя и ничего не могу сделать.
Когда Пердита вернулась домой из больницы, Кло сидел в гостиной, глядя пустыми глазами в пустой экран выключенного телевизора. Врачи сказали Пердите, что проведут дополнительное обследование. Врачи сказали, чтобы она шла домой отдыхать.
Она поднялась в свою комнату, где солнечный свет расчертил дощатый пол яркими ромбиками. Все казалось таким же, как прежде. Все стало другим. Иллюзорные объекты.
Сначала она спала судорожными урывками, но вскоре заснула по-настоящему. И проснулась уже под вечер. Она приняла душ, переоделась в чистые джинсы и толстовку и спустилась вниз.
