Философия, вечная озабоченность тем, как увязать одно с другим, стремление расширить свои умозрительные владения, удвоить мир, и без того уже удвоенный, – все это давно казалось Монти бессмысленным муравьиным копошением. Бессмысленным казалось все, и было невозможно понять, в чем, собственно, состоит его личное великое загубленное предназначение и сколь оно велико. Однако само то, что оно загублено, что жизнь в этом смысле кончена, было для него как бы условием дальнейшего существования, щадящей формой самообмана. Да, он оказался неудачником – и это отчасти примиряло его со временем, которое, особенно теперь, когда не стало Софи, текло медленно и бесцельно. Раз нет надежды, то и нет нужды стремиться к высокой цели, и можно жить как живется, лениво обдумывая малознаменательные мысли, например: зачем он пытается что-то изменить?
А зачем он пытается что-то изменить? Может, ему просто опостылело жить внутри себя? А может, он, понимая, что молодость прошла и что талант его невелик, начинает бояться смерти, и весь его план не более чем хитроумная спасательная операция? Если как следует постараться, можно привести в действие мощный механизм, к которому потом можно будет подключиться в любой момент. Один такой механизм у него уже был, Монти трудился над его созданием несколько лет. Теперь ему достаточно опуститься на колени, закрыть глаза и несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы реальный мир перестал существовать. Хотя в его случае это было делом техники, не более: Монти оценивал свои успехи достаточно трезво, чтобы это понимать. С годами техника совершенствовалась, но озарение не приходило. Учителя – если не считать того человека в белом из сегодняшнего сна – у Монти не было. И хорошо, думал он про себя, иначе и тут пришлось бы лгать и притворяться. В целом можно было сказать, что плоды его многолетних трудов ничтожны. Долгожданная свобода так и не осенила его. Наваждения, превратившие Магнуса Боулза в калеку, дремали в душе Монти, как спящие вирусы. И несверженные божества его были все те же, что и раньше, – не дарующие ни покоя, ни просветления.
В последнее время Монти склонялся скорее к тому, чтобы вернуться в школу, чем, скажем, купить роскошную виллу во Франции, осесть на ней и попытаться опять что-нибудь написать. Никакой переоценки ценностей и никаких новых социальных воззрений это, разумеется, не означало. Его «роковая юность» давно прошла. Спасибо хоть у него тогда не хватило запала на то, чтобы превратиться совсем уже в «реакционера», – теперь бы он себя за это презирал. Мило Фейн, побочный продукт всего этого, оказался циником, гедонистом-отшельником и скрытым садистом. Сам Монти видел в учительстве лишь временную меру, новую уловку для достижения старой цели. Целью была простая открытая жизнь. С оксфордских еще времен он так демонстративно ненавидел всякую фальшь и притворство (впрочем, не брезгуя возможностью отточить свой стиль за их счет), что у его друзей-радикалов, судя по всему, сложилось чересчур высокое мнение о его интеллекте. В нем и сейчас сохранилось стремление к прямоте и прозрачной ясности высказывания; но эта ясность никак не хотела вписываться в рамки его собственной жизни. Вписать ее, соединить жизнь с идеалом – в этом и заключалась цель его коленопреклоненных медитаций, но и тут, как нарочно, было полно загадок. В конце концов, дух вернее греха избавляет человека от моральных оков. Чего же ищет он, Монти, – правды, спасения или добродетели? Иногда ему казалось, что эти три дороги безнадежно расходятся в разные стороны, а если и пересекаются, то лишь в какой-то страшно удаленной конечной точке, до которой ему все равно никогда не добраться. Иногда казалось, что ему нужно лишь знание или, еще проще, власть. А одно время он воображал, что требуется только внутренняя дисциплина, что она поможет ему добиться желаемого. Но, видимо, дисциплина ничему не помогла, только вытравила из него последние крупицы естественности и joie de vivre[14].
Перманентное стремление избавиться от своего «я» доходило до идиотизма. Годами стоять на коленях и пытаться сконцентрировать сознание в точке ниже пупка – это же бред, чушь, восточная ахинея! Как Софи издевалась над ним! Да, если угодно, мир бессмыслен и жалок, в нем нет истинного достоинства, нет ничего, кроме хаоса и снов, но зато какой тонкий, какой гениальный обман – сделать бессмыслицу смыслом и плотью своего существования! Пусть он бездарный художник, но один талант, присущий каждому художнику, в нем все же есть: талант обманщика. Лучше уж жить, как живут все – лавируя, томясь, услаждая плоть, – чем в результате найти все то же самое на вершине собственного духа. Лучше отдаться очищающему страданию и попытаться оправдать свое существование хоть чем-нибудь (любовью, например), чем так выворачивать наизнанку собственное естество.
Но время шло, а Монти снова и снова опускался на колени и закрывал глаза. Умерла Софи, но и пронзительная боль утраты почему-то не изменила этой части его жизни, словно связь с каким-то запредельным миром все-таки была, словно она уже стала непрерываемой. Вероятно, часть его самого, связанная с тем миром, оказалась бесконечно мала – вот почему он не испытывал облегчения, вот почему просветление опять не наступало. Но ни боль утраты, ни боль вины не заставили его изменить привычный уклад. Что ж, хоть на это его «механизма» хватило.
– Монти! Монти, с тобой все в порядке?
Монти очнулся. В мавританской гостиной горела одна лампа, в черном прямоугольнике открытого настежь окна лил дождь. Тяжелые капли били по карнизу, по подоконнику. Такое чувство, будто бьют меня, мелькнуло у Монти. На ковре под окном уже расплылось мокрое пятно. Блейз стоял рядом, смотрел на Монти сверху вниз. Монти качнулся, медленно встал и посмотрел на часы. Почти полночь. У Блейза не было привычки являться в гости в такое время, тем более без предупреждения. Наверное, он просто проходил мимо по улице, увидел свет и завернул.
– Ты промок насквозь, – сказал Монти.
Вид у Блейза был совершенно безумный, лоб и уши облеплены мокрыми темными прядями.
– Ты что, медитировал?
– Скорее вздремнул немножко. – Об этой части своей жизни Монти никогда не разговаривал с Блейзом серьезно, только отшучивался. – Подожди, сейчас я включу обогреватель и принесу тебе полотенце.
Сходив за полотенцем, он закрыл окно и задернул штору. Шум дождя сразу сделался далеким. Блейз прижал полотенце к лицу, немного постоял так и начал вытирать волосы.
– Что-нибудь случилось? – спросил Монти.
– По-моему, все кончено, – упавшим голосом сказал Блейз.
С минуту Монти молча его разглядывал, потом спросил:
– Хочешь виски?
– Нет, спасибо.
– Так что произошло?
– Люка приходил в Худ-хаус. Он был здесь. Стоял на лужайке перед домом.
– Я его видел, – сказал Монти. – Странно. Почему-то мне даже в голову не пришло, что это он.
– Ты видел его?
– Да. Пару дней назад, вечером. Он стоял под акацией и смотрел на дом.
– О боже. Значит, конец. Или нет? Наверное, да. Я плохо соображаю, извини.
